«Тела возникают в пространстве, как будто они...» — проносится у него в памяти. Он знает, что это слова Ньютона, но в связи с чем они пришли ему на ум?
Ах да, с этим «как будто».
Бычок смотрит так, словно хочет напомнить ему, человеку, что он составляет с ним одно целое. Возможно ли это?
Если бы теперь была не ночь, а был полдень с его будничными хлопотами, ему даже в голову такое не пришло бы. Увидев бычка, он сказал бы себе, что это бычок. И только. А он сам — человек. И все. Но теперь ночь. Чувства до предела обострены. Он весь превратился в слух и все способен постичь, потому что мир не давит на него, как в дневной суете конкуренции и «жизненного уровня».
А может быть, то лишь сон, фантасмагория, и настоящее — только это: овца, ягненок, бурый бычок и Хейкки Окса, стоящий летней ночью у загона и пораженный тем, что все они, в сущности, одинаковы и равноценны. Не для того ли они находятся здесь, чтобы напомнить друг другу: в основе своей мы одно и то же. Ни у доктора Окса, ни у бычка Сёпё нет своей, отдельной жизни, нет собственного бытия у маленького ягненка, а есть одна общая жизнь. Бычок Сёпё не может отгородить закут для собственного «я» и объявить остальным: это моя бычья жизнь, и жизнь есть лишь то, что относится к моему бычьему миру. Вас нет в моей жизни. Следовательно, вас вообще не существует. Вы — ничто.
«...как будто... притягивают ли они действительно, не знаю, а если притягивают, я не представляю себе, как это возможно».
Это Ньютон. Впрочем, нет, это истина, истина для всех мыслящих людей. Если умному человеку удается догадаться о чем-нибудь новом или испытать такое, чего он раньше не испытывал, он не скажет: дело ясное, с этим покончено, можно переходить к другим делам; нет, он, Хейкки Окса, во всяком случае, так не может. За каждым постижением всегда следует сомнение: верно ли это, и если верно, то возможно ли? Может быть, это Ньютон? Он помнит, как был потрясен, когда впервые, еще в школе, узнал из учебника о дополнении Ньютона к закону тяготения.
Тогда он был молодым и восприимчивым.
Спасибо господу, или кто он там есть, за то, что мне довелось прочесть эти простые слова еще в молодости. «Притягивают ли они действительно?..» Если бы я прочел это позднее, в зрелые годы, я не затих бы в изумлении, не заметил бы, какое удивительное сомнение в них кроется. Я спешил бы на работу, где меня поджидали срочные дела; моему учреждению необходимо было бы разработать некую систему раньше, чем это сделает конкурент. И я, маленький человек, оказался бы в тисках. Одна из самых больших ценностей жизни — изумление перед бытием — осталась бы неведомой для меня.
Он смотрит на бычка, бычок на него.
Теперь это уже не просто бурый бычок Сёпё.
Теперь у него нет наименования, за которое можно было бы ухватиться, чтобы отбросить его со своей дороги в телячий загон,
Он просто существует.
Он встает и идет во двор. Ему легко.
— Мяу... мяу... — доносится из-под рябины.
В зубах у кошки птичка, которую она хочет показать ему. Он гладит кошку и присаживается на крылечке.
Он вспоминает красноперок и маленьких язей — они запутались в сетях и стали приманкой для щук. Мысли об осени его теперь совсем не пугают.
Качество — отсутствие качества. И то и другое — поверхностные понятия, думает он. Он будет отстаивать свою позицию: работу надо выполнить честно. Если уволят, пусть увольняют. Теперь он не боится пенсии.
Он выпивает чашку кофе, набивает и раскуривает трубку и отдается существованию. Солнце встает. Птицы просыпаются. С другого берега слышится мычание. Жнейка начинает стрекотать.
Он слышит, как просыпается хутор на том берегу озера, фиксирует и объясняет про себя все звуки: поздно начинается нынче жатва, хозяйка идет доить коров, нет, не хозяйка, а, верно, служанка, очень уж гремит подойником... а мыслями его владеют прежние видения: овца, ягненок, Сёпё. Хочется посмотреть средневековую живопись. Но книги в городе. Надо попросить Пентти привезти ему Ван-Дейка и Брейгеля, Брейгеля прежде всего.
Может быть, средневековому человеку четвертое измерение было доступнее, чем человеку двадцатого века? Может быть, он был более чутким, восприимчивым, широким, более близким будущему, чем люди двадцатого столетия?
Поди теперь угадай — так оно было или не так.
Он поднял сети, вытащил из них пять щук, развесил сети сушиться и стал чистить рыбу. Хорошие щуки. Трех он оставил в погребе: для семейства Пентти, для Кайсы с Оскари и для себя с Кристиной. Довольный, он повесил двух щук на прутик, прошел к другому берегу мыса, переплыл на лодке залив и отнес щук на хутор. Там привыкли к нему и его подношениям. В это лето он еще ни разу не принес рыбы. Кто знает, что бы они подумали, если бы он ничего не поймал.
Потом он вернулся, сварил свежий кофе, поставил на стол сушеные хлебцы и свежий обдирной хлеб с хутора. Кристина проснулась к кофе. Она заговорила о хорошей погоде, о рыбе, о ягодах и лете. Муж слушал, но не вникал. Он все еще думал о животных, и ему хотелось посмотреть Брейгеля.
Он думал о том, нельзя ли как-нибудь развить и усилить в себе чувство сожизни с природой.
День выдался жаркий. Он сидел с Кристиной за завтраком, но не ел. Пил простоквашу, потом чай, чтобы не уснуть.
— У нас есть дрова? Я бы вечером протопила печь и спекла хлеб, завтра Эса приедет, — сказала Кристина.
К вечеру он пошел в дровяной сарай.
Крыша из рубероида издавала знакомый запах. Из дощатых стен сочилась смола. Ее терпкий запах перемешивался с запахом крыши и лез в ноздри.
Он жадно его вдыхал.
И ему вспомнилось прошлое.
Большой двор, на нем четыре старых березы и одна ель. Со двора видны другие такие же дворы: красивые одноэтажные деревянные дома, красные пристройки с дровяными сараями для каждой семьи и общая дверь в уборную. Когда ее откроешь, надо вскарабкаться по высокой лестнице и войти в длинный коридор с шестью дверями по правой стороне.
В теплые летние вечера, после того как солнце целый день грело деревянные дома с просмоленными крышами, запах смолы наполнял всю улицу. Стены домов похрустывали, смола текла по обшивке. Женщины разводили очаги и принимались готовить ужин. Двери всех кухонь были открыты во двор, и из них лез в ноздри пар от каши или свиной подливки. Женщины ходили в нижних юбках из красной фланели, и их болтовня сливалась с жужжанием слепней. Те чуяли запах и валили от помойных бочек на заднем дворе к дверям кухни. Свинья бегала по двору и по картофельному полю и рыла лебеду. Овца блеяла на лужку, она хотела пить, а конюхи, батрачившие у Хаатая, вели под уздцы лошадей, возвращаясь с дневных работ.
Город белых деревянных домов заканчивал последние дневные дела, чтобы погрузиться в созерцание белой северной ночи.
Лицеист Хейкки Окса стоял на крыльце дровяного сарая и вдыхал запахи двора. Был понедельник. Но им владели еще вчерашние воспоминания. С утра они с мамой пошли на станцию. Все пространство между станцией и рекой было запружено людьми. Собрался весь город. От шоссе до самой воды протянулись дощатые мостки, украшенные флагами. На конце мостков сверкала медь оркестра.
Вдали показались баржи. Оркестр приосанился. Люди из Красного Креста принесли и установили на
