многозначительным, — факте.
В груде старых писем мне встретилась рождественская открытка, написанная в 1929 году и присланная нам из Детройта братом отца, дядей Колей, Николаем Герасимовичем Былинкиным, который был послан в командировку в США осваивать азы автомобилестроения на заводах Форда.
Маленькая изящная голубая открыточка с изображением молодого дяди Сэма в клетчатых брюках рядом с юной мисс в шляпке и с руками, полными подарков, — «Мерри Кристмас энд Хэппи Нью Еар». А на обороте рукой дяди Коли написаны следующие строки:
Такое вот невольное свидетельство моих ранних интересов. Оказывается, четырех лет от роду я уже отправлялась в Америку. Уж не потому ли, что с шестимесячного возраста сидела на американских детских смесях фирмы «Черни»? Как ни странно, но ровно через двадцать лет мне действительно довелось собственной рукой писать на родину письма из Южной Америки.
Кроме произведений моих любимых иностранных авторов особенно увлекательна была серия книг о путешествиях Мурзилки по странам мира. Крохотный человечек в черном фраке и черном цилиндре — Мурзилка путешествовал незаметным «зайцем» на пароходах и поездах, на верблюдах и собачьих упряжках по Африке, Азии и Америке. Интересно было не только читать, но и разглядывать иллюстрации, где, как на загадочных картинках, надо было отыскивать в толпе людей или на мачтах кораблей среди матросов маленького, где-то притаившегося Мурзилку. Кто же автор этих книг, от героя которых осталось неумирающее имя? И сохранится ли вот так же в чьей-либо памяти имя поп-героя Гарри Поттера через семьдесят лет?
Книги не только утоляли любопытство, но и пробуждали страсть к активным действиям. В свой первый дальний вояж я отправилась уже в шестилетнем возрасте, вооружившись тупым карандашом и листками желтой бумаги в клеточку. Записки вояжера назывались «Путешествие на северный полис».
Смотришь на четыре тетрадных листочка, густо исписанных большущими круглыми буквами, и не верится, что это — мой почерк, что можно было быть такой маленькой и с таким упоением выводить эти каракули и совсем не думать про «дядю Степу, милиционера».
Не могу не доставить себе удовольствия окунуться в детство с его первыми фантазиями и первыми сражениями с русским языком (воспроизводится в оригинальной транскрипции, за исключением запятых):
«Мы приехальи на берег севернаго окиана, мы надели лыжы и отправильись в путь на лдине, мы убили тюленя и поехали дальше, мы ехали спакойно еслиб не нарушел наш пакой самоед, который проехал мимо нас, он на нас обирнулся и повернул в другую сторону и удалился, мы долго глядели ему вслед, туман насел и стало темно, мы ехали часа 3 и увидели белого медведя, он хотел броситца на нас, но у нас были ружйи, но мы его не убили, а поранели и он убижал, но вдруг из снега показались головы писцов, они вероятно испугались нас и оскалили зубки, мы с ними затеяли войну, мы с ружями а они с зубками…»
У путешественников было еще немало интересных встреч с разными полярными зверями, но эту впечатляющую охоту на песцов отец никогда не забывал и еще долго меня поддразнивал: «Мы на них с ружьями, они на нас с зубками!» Что ж, такой тогда виделась война.
Весной 1935 года начался, пожалуй, самый интересный период дачной эпопеи, но начиналась она не слишком весело.
Мне девять лет. Я лежу в нашей московской квартире на кушетке возле открытой двери на балкон. На дворе — свежая зелень деревьев, май месяц. Слева на стуле — стопка книг от Зинаиды Николаевны, а справа за столом восседает наш домашний доктор Перель. Он кладет десять своих толстых растопыренных пальцев на стол и говорит: «Даю руки на отсечение, что в легких у нее ничего плохого нет».
Дело в том, что после гриппа у меня упорно держалась субфебрильная температура, росла слабость, пропал аппетит. Мама очень волновалась и на сей раз не поверила доктору Перелю.
Она настояла, чтобы меня отвезти к доктору Веллингу, домашнему врачу семьи тети Наташи Прусовой- Потоловской. Седой старичок приложил стетоскоп к моей спине и заявил: «В легких не все в порядке». Рентгеновский снимок показал, что в правом легком у меня дырка величиной с двухкопеечную монету. Злые языки говорили, что доктор Перель ошибся неспроста: мол, у него только что умер маленький сын, и он, вольно или невольно, другим желал того же.
Так или иначе, но доктор Веллинг велел незамедлительно вывезти меня на свежий воздух за город и усиленно кормить медом, гоголь-моголем с тертой яичной скорлупой и щавелевым супом. Плюс какими-то полезными по той поре таблетками.
И вот мы с мамой оказались в деревне Костино, что в трех километрах от станции Правда по Ярославской железной дороге, и осели там на целых семь лет.
Костино и деревней-то трудно было назвать. Всего девять деревенских рубленых домиков с застекленными террасками. Ни дача, ни изба — типичное жилище ближнего Подмосковья. Перед домами — поле и лес, позади — живописная речушка Скалба с синими стрекозами над камышом, а справа — бывшая барская усадьба, занятая под детский дом.
Недалеко от детдома стояла палатка, где продавали сметану и — о, чудо! — дачникам «отпускали обеды» из детдомовских харчей за наличные деньги. Основное блюдо было «штуфат с макаронами», этакая зажаренная в сухарях подметка с кучкой желтых макаронин. При московской беготне по продмагам в поисках где и что «выкинули», местные обеды казались благословением божьим.
Благодаря такому невиданному сервису почти все девять домиков были заняты дачниками, в основном — нашими знакомыми и друзьями. Одни поддавались моим жарким речам о красотах тамошней природы и соблазнительным перспективам готовых блюд, другие — семьи тети Наташи и тети Милуши (в девичестве — Потоловских) — жили там каждое лето со своими чадами. Надо заметить, что в Костине собрались представители не только второго, но и третьего поколения Потоловских и Березовских.
Семейство Артемовых: тетя Милуша, Лев Ефимович и два их сына — мой сверстник Жорик и маленький Вовка — несколько лет подряд обитало в третьем домике от начала деревни, у хозяйки Марии Петровны.
В первые годы костинской эпопеи Жорик (позже — Жорес Львович Артемов) был разбитным малым в синих сатиновых шароварах, розовой футболке и с цветной вязаной феской на голове. Кисточка на феске не знала покоя, потому как Жорик то и дело взрывался заливистым тенорковым хохотом. Он был ярым поклонником Маяковского и особенно Утесова и с вожделением горланил песню: «Сердце, тебе не хочется покоя!..» Его папа Лев Ефимович приезжал в Костино на персональной директорской машине, сын был горд за отца и соответственно — за себя. Однажды, разобидевшись на деревенских ребят, Жорик заявил: «Мой отец всех вас в кутузку посадит!»
Никто тогда и не подумал бы, что этот несколько заносчивый и беспечный парень не посрамит отца, пойдет по его стопам и заделается военным: окончит политакадемию имени Фрунзе и станет начальственным политруком, дойдет до Берлина и будет орденоносным полковником Советской Армии.
Вовка (в будущем Владимир Львович Артемов), младший сын тети Милуши, был младше Жорика на 8 лет. В раннюю костинскую эпоху мы, чтобы хохотунчик малыш за нами не увязывался, откупались от него конфетами, при виде которых он был готов на любой подвиг. Если Вовка оказывался где-нибудь в гостях, он немедля опустошал вазочки, складывая конфеты поленницами около своей чашки и кучами сгребая себе на колени.
Вова так же, как старший брат, заливисто хохотал, но в детстве выглядел более вдумчивым и любознательным. Несмотря на разницу в возрасте, нас с ним впоследствии связала добрая дружба. Он, став взрослым, многое понимал и вольно или невольно кое-что критиковал из того, что нас окружало, хотя полностью разделял политические предпочтения своего отца. Подругому и быть не могло, ибо тетя Милуша в своей семье ни единым словом старалась не упоминать о своем расстрелянном папе и братьях- белогвардейцах или вообще о радостях своей былой, «не нашей» жизни.
Вова, Владимир Львович Артемов, окончив МГИМО, побывав на службе в КГБ, а затем, распрощавшись с дипломатией, стал профессором и мэтром политической журналистики.
Третьим моим дачным соратником был Сева, сын тети Наташи Прусовой-Потоловской. Он жил в
