Из других привезенных мексиканских изданий я опубликовала небольшой роман популярного в то время писателя Хорхе Ибаргуэнгойтии «Убить льва» — забавное сатирическое произведение на мою излюбленную тему: осмеяние диктатора и диктатуры.
Однако Аргентина снова, заставила меня вырваться из плена мексиканской магии.
В «Малеевке» я решила серьезно взяться за Борхеса, за рассказы Хорхе Луиса Борхеса, который еще ни разу не публиковался в Советском Союзе, но мировая слава которого все настойчивее заявляла о себе.
Да, полуслепой старый Борхес принял орден за свои литературные заслуги из рук чилийского правителя Пиночета, которого у нас не жаловали. Огромное ли это преступление?
В Институте Латинской Америки мне приходилось не раз обращаться за «советами и рекомендациями» к сотруднику аппарата ЦК, курировавшему Аргентину, Валерьяну Михайловичу Гончарову. Надо сказать, что это был толковый, либеральный и просто хороший человек, который по мере своих партийных возможностей приподнимал занавес над истинным положением дел в этой стране. Он несколько лет работал в Буэнос-Айресе консулом и, кстати сказать, приложил немало усилий, чтобы семья Шостаковских могла вернуться (к своей беде) на родину.
Я нашла в нем союзника. Валерьян Михайлович «дал добро» на публикацию рассказов Борхеса. Слово, даже кивок работника Международного отдела ЦК были индульгенцией для любого издательства.
Поначалу я издала около десяти избранных рассказов Борхеса в библиотечке журнала «Иностранная литература» под общим названием «Юг» (1984).
До тех самых пор в СССР не читали Борхеса. За свою долгую жизнь знаменитый аргентинец не написал ни одного романа или иного крупного прозаического произведения, но его рассказы и эссе второй половины ХХ века уже были изданы почти на всех языках мира — от фламандского до китайского, а теперь появились и на русском.
Полуслепой мудрец-философ, прозаик и поэт Борхес — командор французского ордена Почетного легиона, кавалер британского ордена «За выдающиеся заслуги» и испанского ордена «Крест Альфонсо Мудрого», обладатель иных наград и почетный доктор Сорбонны, Оксфорда и Колумбийского университета — не понимал достоинств социалистического реализма и, критически относясь ко всякой диктатуре, не восторгался и социалистической.
В 80-е годы в Союзе уже были популярны и Г. Гарсия Маркес, и К. Фуэнтес, но никто ведать не ведал, что великий мастер короткого рассказа оказал сильнейшее влияние на их прозу. Маркес, например, говорит: «Я ношу с собой книги Борхеса и читаю их ежедневно…», а Фуэнтес признается: «Без прозы Борхеса не было бы латиноамериканского романа…», того романа, который с середины ХХ столетия приковал внимание всего мира к литературе Латинской Америки.
На первых порах, чтобы не дразнить гусей, я выбрала такие новеллы Борхеса, загадочное и захватывающее действие которых происходит не в виртуальном пространстве, а в конкретных городах и степных ранчо Аргентины и где главные герои — поножовщики-«кучильеро» и лихие ковбои-«гаучо». Такой дипломатичный выбор дал мне возможность представить эти рассказы в ЦК как рассказы о «простых людях Аргентины», что в целом вполне соответствует действительности. Таковы, в частности, «Мужчина из розового кафе», «История Росендо Хуареса», «Разлучница».
Перевод вещей, где тонкая и разнообразная игра интеллекта сочетается с изысканной художественной формой, доставляет особое удовольствие.
Вслед за первым сборником осенью этого же года вышло уже более полное собрание борхесовской прозы в «Прогрессе» и была безбоязненно и более широко представлена фантастическая и философская новеллистика писателя.
Между тем подоспел 86-й год, открывший вторую, знаменательную половину 80-х годов.
На экране нашего большого черно-белого телевизора замелькал новый, непривычно симпатичный и говорливый вождь в сопровождении вполне приличной жены. Моя приятельница Тамара, у которой был цветной телевизор, с удивлением отметила, что у Раисы Максимовны и губы накрашены, и костюм модный, зеленый.
Мы с мамой, как всегда, смотрели по вечерам программу «Время». Она со свойственным ей спонтанным юмором прозвала Михаила Сергеевича Горбачева Голубком. Я подхватила прозвание. В самом деле: воркует, как голубок. Глядя на него, невольно поднималось настроение, нарастало смутное чувство ожидания чего-то нового.
Голубок меж тем метался по стране: ему было пока не до больших реформ; надо было внушить народу мысль, что вершить государственные дела могут не одни только ястребы.
Появились слова «гласность», «перестройка», будто пароль, открывающий дверь в долгожданную известную неизвестность под названием мировой порядок вещей. Но в мае 86-го, прежде, чем дверь успела приоткрыться, громыхнул гром Чернобыльской катастрофы, как предвестие новой революционной вакханалии, новых испытаний для мирян.
Власти было постарались приглушить зловещий резонанс. Экраны телевизоров светились радостью и красным цветом первомайских гуляний в Киеве и Москве.
…В этом же году я снова вернулась к своему излюбленному автору, Карлосу Фуэнтесу. Дашкевич предложил мне перевести для «Иностранной литературы» последний роман Фуэнтеса «Старый гринго», где герой — историческая личность, известный американский писатель Амброуз Бирс, оказавшийся в гуще бурных событий мексиканской революции и переживший свою последнюю бурную любовь.
Снова столкнувшись с Фуэнтесом, мне вспомнилась его замечательная пьеса «Все кошки серы», которую я опубликовала в «ИЛ» в 72-м году. Эта историческая пьеса по-своему, с оригинальным подтекстом, освещает противоборство завоевателя Эрнана Кортеса с императором Моктесумой и покорение Мексики. Когда все кошки серы? Во тьме. Ночь инквизиторской Испании наступала на мглу тиранической ацтекской империи. За кем правда?
И мне очень захотелось предложить эту пьесу в какой-нибудь московский театр. Театральных знакомств у меня не было и, воспользовавшись удобным случаем, я дала ее почитать навестившему нас с мамой знакомому режиссеру А.Рейжевскому, знатоку театральных дел. Через какое-то время он присылает, увы, отрицательный ответ.
Цитирую фрагменты его машинописного письма:
«Дорогая Маргарита Ивановна, не удивляйтесь моему долгому молчанию — причина не в том, что я отложил прочтение. Наоборот, — прочел тут же… Это удивительнейшая литература: характеры — глыбы, аромат страны — всепроникающий. Но в условиях нынешнего театра страны я не вижу возможностей для постановки: надо привлечь музыку, сотни актеров, две сотни костюмов…»
Старый режиссер после характеристики пьесы Фуэнтеса (которая все же будет поставлена в 98-м году Омским государственным театром драмы), заключил письмо такой фразой:
«…Всегда готов помочь Вам советом и извините за задержку. Привет Вашей матушке-императрице.
20.6.86.
С уважением А. Рейжевский».
«Матушке-императрице». Это не лесть и даже не преувеличение. В большом кресле-каталке с высокой спиной, положив руки на подлокотники, она сидела, как на троне, величественная и красивая. Глаза ее не утратили живого блеска, но глядели спокойно и мудро; на лице — ни морщинки, над чистым лбом — волнистые темные волосы все с той же единственной белой прядью; во взгляде — просветленность и ни капли тоски, по крайней мере на людях.
Я смотрела на нее и думала: такая добрая, умная, красивая — и не устроила свою личную жизнь. У нее всегда было много друзей и поклонников. Особенно верным был Зиновий Данилович Юдкевич, талантливый художник-архитектор из Харькова, потерявший на войне правую руку и научившийся работать и писать левой. Он был младше нее лет на девять, они познакомились в Кисловодске в 57-м году, и его обожание, перешедшее затем в нежное дружеское чувство, продолжалось ровно тридцать лет, хотя мама в свое время настояла, чтобы он женился на любившей его Клавдии.
В нашем домашнем архиве сохранилась масса его рисунков, акварелей, собственноручно им нарисованных поздравительных открыток, каталогов его Харьковской и Московской персональных выставок, но из многочисленных писем сохранилось только одно, самое первое, написанное Юдкевичем в 57-м году, когда маме было 54 года.
