новой тревоги, хоть его и уверяют, что Клеппъярн тоже согласился оказать ему поддержку.
Впрочем, выражение лица у Торстейна скоро меняется, становится вроде как решительным; поговорив с Хельгой, он подзывает нескольких работников, тихонько отдает им какие-то распоряжения, после чего те седлают коней и разъезжаются в разные стороны; вся усадьба охвачена суматохой, и в течение следующих дней в Бё один за другим прибывают тяжеловооруженные всадники — Торстейн собирает вокруг себя тингманов и боеспособных бондов, столько, сколько может прокормить, то бишь свыше шестидесяти человек, а Клеппъярн примерно с пятью десятками воинов сидит во Флокадале. К Иллуги и другим сильным бондам шлют гонцов с тою же целью. И за всей этой сумятицей Гесту наконец уясняется, что он не имел ни малейшего понятия, кем, собственно, был Вига-Стюр. Он пытается обратить все в шутку, смеется, но ни Гуннар, ни кто другой не смеется, тогда и Гесту становится не до смеха, и он спрашивает у Гуннара, зачем все эти хлопоты, все эти воины, что заполонили усадьбу, едят-пьют, уничтожают зимние припасы, будто уплатили за них звонкой монетой.
— Они тут не ради тебя, — отвечает Гуннар, рассчитывая успокоить его, но попытка пропадает втуне, ведь он добавляет: — А ради нас.
Торстейн расставил дозоры вдоль реки, от водопадов Храунфосс до самого моря, шлет соглядатаев на полночь к Снефелльснесу и в глубь Даласислы следить за передвижениями Снорри Годи, ведь рано или поздно тот проведает, где прячется Гест, это лишь вопрос времени.
Но наступает Рождество, минует гои,[18] а ничего не происходит, кроме пышного празднества, которое приводит Гесту на ум Эйнаровы рассказы про Йорсалаланд; в усадьбе царит благорасположение и немолчный гул голосов, мужчины беседуют о поединке на альтинге прошлым летом, о подвигах и убийствах, поражениях и союзах, а еще о христианском Боге, который семь лет назад простер над Исландией свои чудесные длани; в доме Бё про Господа говорят одно: Он пришел, чтобы остаться, и пришел во благо.
Гест между тем начинает прислушиваться к себе, не намерено ли его тело вскорости еще подрасти, на эту мысль его наводят женщины, хозяйские дочери и их подружки, не в пример Аслауг начисто лишенные хмурой старосветской серьезности. Работают они играючи, зима не пригибает их к земле, наоборот, окрыляет, словно птиц, посмотришь на них — и Йорва кажется могилой, болотом; к тому же они шлют мужчинам такие взоры, от которых Гест приходит в уныние. Дело я сделал большое, думает он, а вот росту во мне маловато; ему уже доводилось слышать слово «карлик», и он неизменно замечает, что в адресованных ему улыбках сквозит не только одобрение. В сущности, единственный, кого Гестов рост ничуть не смущает, это Свейн, ему вроде бы даже нравится, что он одного роста с героем. И он опять же единственный всегда готов слушать Гестовы рассказы.
— Мы маленькие, — говорит Гест. — Нам надо держаться вместе.
— Верно, — соглашается Свейн, и они ударяют по рукам.
Впрочем, для Геста в этой дружбе есть и хорошее и сомнительное, она едва ли не подтверждает, что детство никогда его не отпустит, а ведь ребенком бываешь для того только, чтобы однажды стать взрослым.
— Хочешь послушать про Йорсалаланд? — спрашивает он.
— Конечно, — отвечает Свейн.
Гест рассказывает о песчаном море, которое, по сути, есть образ несчетного множества людей, живущих на свете, об этой колыбели всех песчинок, но затем повествование внезапно принимает столь драматический оборот, что Свейн пугается и приходится его успокаивать: дескать, в свое время он вырастет и думать забудет об этаких страхах. Гест замечает, что, говоря это, улыбается, ведь он умеет найти истории, какие ему потребны. Хотя вместе с тем испытывает и печаль, при мысли, что когда-нибудь и Свейн будет смотреть на него сверху вниз.
В один из рождественских дней в усадьбу является нищий бродяга, просит еды и ночлега. Зовут его Гисли, он грязен, выпачкан сажей, одет в лохмотья. И попрошайничает не как другие, садится на поварне у очага, затыкает пальцами ноздри и молча пыхтит, пока челядинцы не спрашивают, зачем он этак делает. Он отвечает, что защищается от запахов съестного, иначе-то враз спятит с ума, вот как изголодался.
Гесту не нравится ни сам пришелец, ни смех, который он вызывает, слишком уж хорошо он вписывается в тягостный рассказ, какой в два счета не сочинишь. А Гисли принес новости с запада, и он хорошо осведомлен, слишком уж хорошо.
Для Торлейка убийство Вига-Стюра оказалось не меньшей неожиданностью, чем для собственных Стюровых людей, но он был человек сметливый, велел отнести убитого в поварню и запер там, чтоб никто к нему не прикасался. Тою же ночью он отрядил гонцов на север, известить Снорри Годи, могущественного Стюрова зятя, за которым было последнее слово в этом деле. Снорри прибыл в Йорву уже к следующему полудню, в сопровождении двух с лишним десятков воинов и перво-наперво приструнил освирепевшего Онунда, который всю ночь чинил обитателям усадьбы суровый допрос и аккурат бил одного из работников смертным боем.
Вместе с выбранными людьми Снорри освидетельствовал Стюрову рану, после чего убитого зашили в кожаный мешок, чтобы перевезти домой. Однако снежная буря перекрыла путь через горы, и отряд отправился на запад равнинами, чтобы затем попытать счастья на перевале пониже. При этом им пришлось пересечь не одну полноводную реку, широкая Хавфьярдарау вообще походила на море, и люди и кони измучились, насквозь вымокли и промерзли, когда наконец поздно ночью добрались до усадьбы Хроссхольт.
Бонд, хозяин Хроссхольта, не принадлежал к числу друзей Вига-Стюра, но, услыхав голос Снорри, отворил, разжег в большом доме очаг, выставил на стол еду, затопил и в поварне, чтобы просушить одежду и многострадальный мешок с покойником.
В Хроссхольте жили две молоденькие девушки, хозяйские дочери, четырнадцати и шестнадцати лет от роду. И старшую в эту ночь мучили кошмары, она металась под одеялами и кричала, пока сестра не проснулась и не спросила, что ей докучает.
Опомнившись, девушка объяснила, что всю жизнь слышала разговоры про грозного Вига-Стюра, но никогда его не видала и теперь непременно хочет поглядеть, пусть он хоть тыщу раз мертв.
Сестра попробовала отговорить ее. Но она встала и тихонько прошмыгнула в поварню. Огонь в очаге уже прогорел, только уголья краснели. Кожаный мешок со Стюром не выдержал дорожных тягот, лопнул, разбитая голова торчала наружу. И девчонке вдруг примерещилось, будто покойник сел, холодно уставился на нее, пропел вису и с глухим шумом снова упал наземь.
Она закричала не своим голосом. Снорри, спавший рядом в закутке, прибежал, подхватил ее, попытался унять, да где там — она кусалась и царапалась, колотила его кулаками и никак не успокаивалась, пока отец не отнес ее обратно в девичью светелку. Сестре было велено присматривать за нею, но неистовые вопли не умолкали до самого рассвета, когда бедняжка умерла с безумной улыбкой на губах, которая далеко не сразу изгладилась, уступив место знакомым чертам.
Снорри сказал, что бонд не заслужил этакой платы за свои труды, и хотел дать ему выкуп за утрату. Тот, однако, ответил, что Снорри тут ни при чем, дочка сама виновата, а хочет он только одного: чтобы труп хёвдинга поскорее увезли из его дома.
Уже рассвело, ненастье утихло, и Снорри решил без промедления двинуться в путь. Но усадьба еще не пропала из виду, а с северо-запада на равнины вновь налетел штормовой ветер. Они волокли мешок с покойником по наледям и лаве, по глубокому снегу, он замерз в камень, порвался, стал вовсе несподручным. Когда же опять стемнело, им пришлось укрыться в одной из каменных хижин, где летом жили пастухи. Наутро погода не улучшилась, и Снорри решил похоронить тестя прямо здесь, в горах, а по весне переправить тело в Бьярнархавн, в церковь, ведь Стюр был христианином и должен упокоиться в освященной земле, подле церкви, построенной им самим.
— Стюр будет призраком бродить по округе и мстить всем, кто помогает его убийце! — вскричал Гисли, наконец-то сытый и обогретый. — Ведь ему ни двери, ни стены не преграда.
Тут здешнему гостеприимству настал конец. Призвали Торстейна, он выслушал всю историю и
