маленьких, практически безымянных агитаторов, у нее было намного больше свободы, чем у официальной, государственной, чьи заявления находились в центре внимания населения. В этом и заключалось основное различие между методами партийной и правительственной пропаганды, между указаниями главного пропагандиста партии и министра пропаганды рейха, и это различие становилось все более заметным.
Министр не мог себе позволить разбрасываться пустыми обещаниями, тогда как партийный агитатор мог обещать что угодно и кому угодно. Министру приходилось взвешивать каждое свое слово, обращенное к народу, а партийный агитатор был волен болтать все, что ему взбрело в голову. Лозунги, которые Геббельс нещадно искоренял из словаря сотрудников министерства пропаганды, сплошь и рядом брали на вооружение партийные пропагандисты. В маленьких городках и деревнях его агенты рассуждали о трехтысячелетнем рейхе как об историческом факте. Они говорили, что Гитлер – новый мессия, что германская раса призвана повелевать другими народами, что фюрер готов использовать свое секретное чудо– оружие. Они громоздили нелепость на нелепость. Геббельса нисколько не тревожило то, что их речам недоставало смысла. Время от времени доктор Науман доставлял ему образцы словоблудия, которыми отличались агитаторы в глубинке. Увидев этот бред, Геббельс сначала хватался за голову, но быстро приходил в себя. «Конечно, кое-что звучит, мягко говоря, странно, – бормотал он и поспешно добавлял: – Но к пропаганде вполне применимы те же критерии оценки, что и к первобытному деревянному божку». И он снова приводил пример вездесущего лесоруба из Бад-Айблинга, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения.
7
Днем Геббельс обычно занят телеграммами с последними известиями, телефонными разговорами с министерством, где его подчиненные дают указания немецким газетчикам и проводят пресс-конференции с иностранными корреспондентами.
Обед проходит в узком кругу близких. За столом обычно присутствует и Магда. Как и во время завтрака, угощение весьма скудное. Помощников и секретарей министра заставляют сдавать большую часть их пайка на кухню, но все равно бедолаги питаются впроголодь. Геббельс запретил Магде покупать продукты на черном рынке, а если вдруг на его имя поступала посылка с продуктами, например, от видных нацистов, находившихся в Дании или Голландии, ее немедленно передавали в военный госпиталь. Помощники и секретари после обеда у Геббельса оставались такими голодными, что у них вошло в привычку попозже заглядывать в столовую министерства, где можно было перекусить без предъявления продуктовых карточек.
После обеда наступает время посмотреть кинофильм. Затем Геббельс удаляется в кабинет, где берется за свое настоящее дело. Теперь он может вплотную заняться своими идеями, сформулировать тезисы, возникшие у него в голове еще утром, набросать план статьи или книги, обдумать новые пропагандистские акции. Он часто говорит, что идеи теснятся у него в мозгу. «Моих замыслов хватит на двадцать министров пропаганды, но мне недостает людей, которые могли бы их осуществить».
Чаще всего идеи посещают его за чтением телеграмм. Даже ночью к нему поступают последние сведения о положении на фронте и в тылу. Отсортированные и сложенные в разные стопки телеграммы кладут на его стол рядом с тарелкой – так он требует от служащих своей канцелярии. Большая часть сообщений так и не становится достоянием публики. Рядом с зеленой и красной папками с материалами для прессы и для отделений имперской пропаганды располагаются бумаги с грифом «Совершенно секретно», донесения с пометкой «Класс А – особо важно», доступ к которым открыт только узкому кругу политических руководителей, а также «Класс В – особо важно», к которым относятся еще более секретные материалы. Есть еще «Класс С – особо важно» – эти бумаги попадают в руки только пяти-шести первых лиц рейха, не считая самого Геббельса. Уединившись в своем кабинете, Геббельс знакомится с тем, что ежедневно читают англичане и американцы, и еще с некоторыми сведениями, о которых даже не подозревают ни германская, ни союзническая разведка.
Развитие политических событий требовало от Геббельса новых и новых лозунгов. Если у него возникала идея кампании под определенным девизом, плаката или кинофильма, он обдумывал ее в течение нескольких дней. Время от времени он вскользь говорил о ней в присутствии помощников – он не столько хотел узнать их мнение, сколько воспользоваться возможностью и проверить, как она будет звучать. Затем он неожиданно в кругу самых близких сотрудников излагал свой замысел в крайне сжатой форме. «Что бы вы сказали, если бы…» – начинал он и, объясняя суть идеи, быстро бегал глазами по лицам присутствовавших, пытаясь почувствовать их отношение. На следующее утро новый замысел представлялся на совещании. Теперь он уже обрел форму и выглядит продуманным до мельчайших деталей. Стенографист Геббельса, которому иногда доводилось быть свидетелем того, как зарождается и вынашивается идея, не уставал удивляться, что Геббельс излагал любую свою мысль одними и теми же словами, на самом примитивном уровне. «Он не краснея пользуется штампами налево и направо», – сказал однажды стенографист.
Затем Геббельс тщательно отделывает свою мысль и диктует чеканные «Директивы к исполнению» своим сотрудникам. В окончательном варианте нет ни одной характерной, присущей ему черты. Он не следит за выполнением своих приказов. Он дал идею людям – больше она его не интересует. Теперь он может сразу же взяться за новый проект.
8
Поздней осенью 1942 года с русского фронта вернулся Ганс Фрицше. Вернее было бы сказать, что возвратиться ему приказал Геббельс, который в нем крайне нуждался. Однако Фрицше не горел желанием занять свою прежнюю должность. Теперь, когда он побывал на фронте, его больше, чем когда- либо, раздражал тон и содержание немецкой прессы. Он прямо сказал Геббельсу: «Если бы вы знали, господин министр, как отвратительно обстоят наши дела на фронте».
Геббельс предложил Фрицше руководить всегерманским радиовещанием, но тот возразил: «Я не могу убеждать слушателей в том, во что не верю сам. А я далеко не уверен, что мы победим». Геббельс молча выслушал его, а затем все же настоял на своем предложении. В дальнейшем ходе беседы они изобрели название для направления своей деятельности: «пессимистическая пропаганда». Геббельс также называл свою новую пропагандистскую тактику «Сила через страх», перефразировав девиз «Сила через радость». Однако он старательно избегал употребления подобных откровенных терминов за пределами своего ближайшего окружения. Фактически, новое направление было напрямую заимствовано у Черчилля, который вел пропаганду под лозунгом «Кровь, пот и слезы».
Судя по свидетельству Фрицше, на Геббельса произвело впечатление то, как Черчилль совершенствовал свои методы. Однако на совещаниях он продолжал ядовито высмеивать британского премьер-министра, посмевшего тягаться с ним.
Геббельс пришел к выводу, что в тот период было нельзя твердить людям, что дела идут хорошо. В своей новогодней речи он привел слова Фридриха Великого, который внушал своим солдатам: «В трудные времена у нас должны быть железные желудки и стальные сердца, которым чужда всякая чувствительность».
И все же катастрофа только приближалась. В тот новогодний день русские сообщили, что их войска перешли в наступление на Сталинград с юга и в результате им удалось отбить промышленный район осажденного города – того самого, который, по предыдущим высказываниям Гитлера, был завоеван «на вечные времена». В сводках германской армии весьма туманно упоминались безуспешные атаки русских, отраженные доблестными солдатами вермахта. Но затем, 16 января 1943 года, русские перешли в грандиозное контрнаступление и прорвали немецкий фронт, уничтожили и рассеяли одни дивизии и окружили другие, зажали их в железном кольце, лишив всякой надежды на спасение. Верховное командование германской армии пыталось скрыть поражение и какое-то время после разгрома сообщало только об «оборонительных боях» в районе Сталинграда.
Геббельс прекрасно понимал, что поражение под Сталинградом предопределило однозначный исход войны. Оправиться после такого удара было уже невозможно. Требовалось собрать воедино все силы, как сделали англичане после поражения под Дюнкерком, мобилизовать все людские и материальные ресурсы страны на войну. Это было начало тотальной войны.
Totaler Krieg – этот термин придумал не Геббельс, а генерал Людендорф. Ближе к концу Первой мировой войны Людендорф предпринял безуспешную попытку подчинить всю экономику Германии военным целям[95]. Геббельс, с присущей ему осторожностью, произнес слова «тотальная война» еще на Рождество 1939 года, но тогда они прозвучали в его устах всего лишь как громкая фраза.
