дела пошли на поправку. Чудовищно, что приходится постоянно искажать истину».
«Почему дела всегда так плохо оборачиваются для нас? – спрашивал он в одной из статей в начале 1944 года, с горечью, но и не без гордости делая обобщение. – Оглядываясь на нашу историю, мы видим, что народ Германии постоянно подвергался опасности». Он часто обращался к истории, в которой находил множество примеров того, как Германии удавалось найти спасение в последнюю минуту при, казалось бы, совершенно безнадежных обстоятельствах. «История вершит свой единственно правый высший суд, и ее приговор сводит порой на нет все усилия человека», – говорил он. Он верил, что и теперь в конце концов положение немцев изменится к лучшему, как это уже было не один раз.
Проповедуя в таком духе, он, однако, не сидел сложа руки в ожидании справедливого приговора истории, а сам пытался подтолкнуть судьбу в нужном ему направлении. Он без устали предостерегал всех, что Европу ждет гибельное будущее в случае победы большевиков, и в то же время считал, что из сложившегося положения был только один выход: поиски взаимопонимания со Сталиным. В начале апреля он передал фюреру меморандум на сорока страницах, где доказывал, что надеяться на новые победы Германии бесполезно, что достичь соглашения с Черчиллем и Рузвельтом не представляется возможным и что вследствие этого Германии необходимо договариваться с Советской Россией. Принимая во внимание антибританскую и антиамериканскую позицию Сталина, он полагал вполне допустимым объединить с ним силы и повернуть их против Запада. Геббельс не видел причин, по которым было бы нельзя отдать России Финляндию, северную часть Норвегии, а также Балканские страны. Однако, подчеркивал он, Риббентроп является не самой подходящей фигурой для претворения в жизнь изложенной политической линии. Геббельс готов был сам взяться за судьбоносную историческую миссию.
Он признавался своим сотрудникам, что хотел бы отправиться в Россию и провести переговоры лично со Сталиным. Разумеется, добавлял Геббельс, он постоянно держал бы во рту ампулу с ядом, так как Сталину нельзя доверять.
Геббельс с нетерпением ждал ответа Гитлера. Спустя три недели, заехав в ставку фюрера, он выяснил, что тот даже не видел его меморандум. Борман принял решение не передавать его Гитлеру, исходя из того, что положение на фронте не оправдывает таких крайних мер.
Геббельс не мог прийти в себя от потрясения[107].
11
Неужели положение Германии в самом деле было таким безнадежным, как это представлялось Геббельсу? И в каком состоянии находилось оружие возмездия, о котором он так часто говорил? Действительно, Гитлер возлагал надежды на новые типы вооружений, прежде всего на самолеты с реактивными двигателями, которые намного превосходили в скорости английские образцы, но нацистам не хватило времени запустить почти готовый проект в производство. Едва ли не каждый день Геббельс спрашивал рейхсминистра вооружений Альберта Шпеера, когда, наконец, наступит какой-нибудь сдвиг. В разговорах с сотрудниками Геббельс обычно сохранял показной оптимизм. «В конце концов, население Лондона составляет ни много ни мало восемь миллионов человек, – говорил он во время одного из совещаний. – Вообразите себе, какой будет эффект, если в результате действия нашего оружия возмездия им всем придется покинуть город». В том, что так и будет, он нисколько не сомневался и диктовал стенографисту для своего дневника: «От нашего нового оружия нет и не может быть защиты, а все предосторожности будут бессмысленны. К тому же не стоит даже думать, что люди смогут день и ночь сидеть в бомбоубежищах. Наступит час, когда они будут вынуждены выползти из своих нор».
Он и его помощники надеялись, что новое оружие помешает союзникам высадиться на Европейском континенте. К тому времени десант союзнических войск, о котором западная пропаганда заговорила с начала 1943 года, превратился в навязчивую идею для Геббельса.
Но все устрашающие разговоры о новом чудо-оружии были блефом. Союзники располагали надежной информацией, из которой следовало, что у вермахта есть только двенадцать резервных дивизий, дислоцированных на севере Франции. Однако Геббельс блефовал, как опытный шулер, и в конечном итоге даже военные эксперты союзников, которые благодаря аэрофотосъемке могли убедиться, что никаких сверхмощных фортификационных сооружений вроде «Крепости Европа» или Атлантического вала не было и в помине, начали тем не менее склоняться к мысли, что береговая линия неприступна. Британская разведка, ежедневно получавшая донесения от своих агентов, также переоценивала трудности высадки своих войск.
Заразившись оптимизмом от своих же пропагандистских статей, Геббельс решился на весьма смелые утверждения: немецкий народ, по его словам, скорее обеспокоен тем, что обещанная высадка неприятельских войск не произойдет, чем наоборот. Его ближайшие сотрудники сходились во мнении, что Геббельс искренне верил в неудачу любой попытки десанта на континенте. Его убежденность оказывала глубокое воздействие на окружающих, которые сами внушали противнику мысль о неприступности Европы. Свидетельством тому слова Фрицше, сказанные уже год спустя после окончания войны: «Если бы германские войска сражались с должным упорством, высадка союзников непременно кончилась бы провалом».
Геббельс распорядился состряпать утопическую повесть под названием «Самоубийство Европы», приписать авторство кому-нибудь из дотоле неизвестных литераторов из любой нейтральной страны и опубликовать ее в Швейцарии. Суть должна была заключаться в описании разрушительных последствий в умах людей и гибели материальной культуры, к которым приведет вторжение союзников в Европу. По замыслу Геббельса, «литературные ужасы» были призваны внушить англичанам и американцам страх Божий – по сюжету, союзникам должно было потребоваться двадцать дивизий только для первого десанта, а значит, счет жертв начинался с четырехсот тысяч, в итоге же вся операция должна была стоить жизни пяти миллионам американцев и трем миллионам англичан.
Единственным основанием для астрономических расчетов Геббельса служила его богатая фантазия. В частности, цифра в четыреста тысяч жертв, то есть цена первого десанта, активно использовалась в статьях, в радиопередачах и в ложных слухах, распространявшихся ведомством Геббельса. Сомнительно, чтобы кто-либо в Германии верил в реальность подобных подсчетов. Но, как ни странно, его мрачным предсказаниям удалось произвести впечатление на военное командование союзников. Незадолго до высадки американские газетчики получили из почти официального источника информацию о том, что следует ожидать потери в полмиллиона убитыми и ранеными. Один крупный американский журнал опубликовал нечто вроде предварительной оценки результатов высадки, которая оказалась такой же зловещей, как и сюжет утопической повести, состряпанной по указке Геббельса.
Между прочим, сама повесть так и не увидела свет, потому что последняя точка в нем была поставлена, когда высадка союзнических войск в Европе уже состоялась, и стоила она всего четырнадцать тысяч жизней. Успех высадки стал концом мифа об Атлантическом вале и «Крепости Европа»[108].
12
Накануне высадки союзников Гитлер вызвал Геббельса в Оберзальцберг, где они целый день провели в доверительной беседе. Только в половине третьего утра Геббельс наконец вернулся в гостиницу, где его ожидали ближайшие сотрудники. Он немедленно удалился в свой номер, приказав разбудить себя в девять часов и тотчас подать последние военные сводки. Однако его подняли уже в четыре и вручили первое донесение о начавшемся вторжении союзнических войск в Европу. Он вскочил с постели и сказал: «Слава Богу, наконец– то они явились. Начинается последний раунд!»
Гитлер весь день был в приподнятом настроении. Геббельс внешне держался так же спокойно, но на самом деле он пребывал в таком напряжении, что не смог сомкнуть глаз той ночью, когда поезд мчал их назад в Берлин. Он сказал, что ближайшие две недели определят исход войны, но в душе испытывал острейшее разочарование, так как десант войск противника стал свершившимся фактом, несмотря на долгие клятвенные обещания военных не допустить их высадки. В который раз генералы потерпели неудачу, в который раз они дезинформировали его, и ему снова приходилось объяснять людям необъяснимое и оправдывать то, что нельзя было оправдать, – недальновидность верховного командования.
«Само собой разумеется, – объяснял он, – что столь длинная береговая линия не может состоять из сплошных фортификационных сооружений. Теперь, когда стало известно, где именно высадился неприятель, в действие вступят реальные германские резервы». Но в своем дневнике или в беседах с офицером связи верховного командования он уже не скрывал своих опасений по поводу дальнейшего развития событий.
