Вот тут его ждали. И уже не два человека, хотя и Расул, и Мага стояли в самом центре компании, а семь.
Валера непроизвольно оглянулся. Сзади подходили еще двое.
«Какие же они все одинаковые!» — почему-то мелькнула мысль. — «Одинаковые черные джинсы на всех, темные рубашки, темные туфли». Лейтенант успел только стать спиной к каменному забору, и они бросились на него — молча, но все одновременно. Они просто снесли его всей своей массой, навалились, повалили на землю, и начали бить ногами.
Возможно, если бы их было меньше, это закончилось бы для Бессарабова совсем плохо. Но нападавшие мешали друг другу, и потому не все удары доходили до цели; или они были не настолько сильны, насколько бы это хотелось бьющему. Потом раздался громкий женский крик, затем закричал что-то гневное, (но не по-русски), мужчина, и наподдавшие отступили.
Только Мага подошел к лейтенанту, наклонился, ударил в ухо, и прошипел:
— Это еще не все, еще встретимся. Это только начало.
Все местные парни пошли вниз по улице — спокойно, пересмеиваясь, с осознанием достойно выполненного долга.
Валера попробовал подняться, встал, но голова закружилась, ноги были как ватные, они само собой подогнулись, и Бессарабов снова сел на землю. Он сидел долго, прислонившись к стене, и к нему не подошел ни один человек. Прошли мимо девчонки в черных платках — местные школьницы, увидев его, похихикали, показывая на него пальцами, и пошли дальше.
Когда туман в глазах окончательно прошел, лейтенант смог подняться на ноги, и заковылять в сторону части. Его разрывали на части страх и ненависть. Страх — потому что здесь ему еще предстояло служить и служить. Ненависть… Понятно, почему. Особенно бесил солдат — провокатор.
— Ну, дай я до тебя доберусь! — зло сказал Валера… А потом неожиданно понял, что ничего он этому солдату не сделает, потому что нечем ему его зацепить, да и не главное это сейчас, вообще-то. Очень болели два ребра.
Бессарабов с тревогой думал, что они могут быть сломаны. Его не радовала перспектива даже очутиться в госпитале. Он, (и не безосновательно), предполагал, что проникнуть, при необходимости, в этот местный госпиталь его «друзьям» особого труда не составит.
В отличие от Чепрасова, Бессарабов к командиру батальона пошел сразу. Возможно, помогла интуиция, возможно, это была просто удача, но жалоба лейтенанта попала на благодатную почву.
Командир батальона — майор Мязин — был далеко не самым стандартным человеком. Начать хотя с того, что в военное училище он поступил, как говорится, не по необходимости, не из-за неких меркантильных соображений, а исключительно по зову сердца. Еще с комсомольской юности Андрей Мязин свято верил в грядущий коммунизм, в партию, и в пролетарский интернационализм.
Училище он закончил прекрасно, но вместо какого-либо удобного распределения сам написал рапорт об отправке в Афганистан. За спиной шептались — «Вот карьерист недобитый — сам на рожон попер за наградами!», но это было неправдой. Юный Андрюша исповедовал принцип — «Кто, если не я», и полагал, что ему нужно быть там, где сейчас труднее.
Его афганские подвиги оказались вовсе не придуманными, и, несмотря на периодические конфликты со старшим командным составом, храбрый и сообразительный лейтенант довольно скоро оказался в звании капитана. А далее все застопорилось.
При всех своих положительных коммунистических качествах Мязин обладал еще одним — одинаково прискорбным как для развитого социализма, так и для загнивающего капитализма. Это качество стало известно каждому советскому школьнику с нелегкой руки Льва Николаевича Толстого — «Не могу молчать»!
Андрей Мязин слишком уж все принимал близко к сердцу, а язык у него был чрезвычайно длинный.
В Афгане через чур честному и чрезмерно разговорчивому лейтенанту прощалось многое за его безусловную боевую необходимость. В Союзе эти его черты стали совсем уж неудобны.
Майора он получил значительно позже, чем даже многие его сверстники. Причем в разговорах начальства очень часто слышалось — «как быстро вы проскочили старлея!». Это очень злило Мязина, потому что при этом все как будто забывали о том, что вот путь от капитана до майора уж как-то чрезмерно затянулся.
В конце — концов, звание майора он таки получил, но оказался всего лишь командиром батальона в Богом забытом городе.
За прошедшие годы Андрей Мязин, конечно же, не мог не обтесаться. Однако получился из него не паркетный льстец, как можно было бы надеяться, а злой циник, который «забил на все». Особенно сильно это чувство укрепилось в нем после крушения СССР. Всякий интерес к службе майор потерял. Способствовало этому и интуитивное понимание того, что выше майора прыгнуть он уже не сможет. В последнее время Мязин мечтал только об одном — убраться отсюда куда-нибудь подальше в тихий спокойный военкомат и досидеть там до пенсии. Как назло, ни один он оказался такой «умный». Желающих сбежать от армейского маразма девяностых в тихую военкоматовскую «гавань» было гораздо больше, чем в этих военкоматах мест. Потому потуги Мязина и до сего момента оставались тщетными. Не помогали даже бывшие «афганские» связи.
Тут, как назло, совершенно явно засветила невеселая перспектива отправки в Чечню. Майор полностью потерял боевой энтузиазм юности, и непосредственное участие в войне уже ничего, кроме ощущения тревоги и опасности, у него не вызывало.
«Воевать за клику Ельцина — Березовского — Чубайса? Увольте, товарищи! Пусть господа сами за себя воюют»!
Тем не менее, не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что командиром нового сводного батальона назначат именно его.
Когда формировался первый батальон, его командир был известен заранее. Прямо сказать, он вызвался сам. Товарищ собирался поступать в академию, и, как он наивно полагал, наличие боевого опыта должно было сыграть свою положительную роль. Раз вызвался сам, то никаких возражений это ни у кого не имело. Наоборот, многие почувствовали в душе тайное облегчение.
Теперь возможных вариантов осталось всего два — командир второго батальона и командир третьего батальона, то есть Мязин.
Командир второго батальона отпадал. Сам он по национальности был наполовину чеченцем — по матери. Поэтому, когда началась война, он хоть и не грубо и не прямо, но сумел ясно донести до вышестоящего начальства, чтобы на него не рассчитывали. Злые языки в штабе бригады поговаривали, что оный комбат с большим удовольствием воевал бы на стороне Дудаева, чем за федеральные войска. Но, к его счастью, перед необходимостью выбора он поставлен не был.
Что касается службы, то проблем с текущими делами он никому из высокого начальства отнюдь не создавал. Даже наоборот, в силу своей уникальной смешанной национальности он не испытывал ни малейшей, даже легкой робости, перед солдатами местных национальностей. Пару раз — особо борзым — комбат намекнул на неприятную встречу со своими чеченскими родственниками, и «отмороженные» солдаты как-то удивительно быстро «разморозились».
Так что с этой стороны придраться было не к чему, и, естественно, об увольнении такого ценного кадра не могло быть и речи. В конце — концов, не только же с чеченцами российской армии воевать? Пригодится на другой войне.
А пока… А пока, кроме Мязина, вариантов не оставалось. Комбат поплевался, поругался про себя… Но в душе согласился, и потихоньку привык к этой мысли, решив относиться к будущим событиям как к неизбежности.
Выслушав рассказ Бессарабова, который вообще ничего не утаил, а рассказал все, как было, (да и что было ему скрывать?). Комбат, в задумчивости принялся грызть ногти. (Он никогда не считал свою привычку вредной, и при всяком неожиданном напряжении ума автоматически начинал их кусать).
Лейтенант, (естественно, не подозревая того), попал со своей жалобой в самый подходящий для себя момент. Выслушивая его рассказ, Мязин вспомнил своего собственного сына.
Сына в военное училище, как намеревался в молодости, комбат не отправил. И даже, на всякий
