солнца, харкают жгучей кровью. Я опять слышу мольбы тех, кого ослепили песок и ветер. Я всякий раз дрожу, вспоминая сухие хлопки выстрелов очередного бедолаги, который, впав вдруг в безумие, решил расколоть себе череп.
То был ужасный марш. Четырнадцать адских льё[59] отделяли Александрию от Даманхура — так назывался город, направление, надежда, которая несла нас по этому океану из песка. Колонна солдат растянулась, насколько хватало глаз. Они брели по пять в ряд с ружьями на плече. Бил барабан. Делать было нечего. Ряды постоянно топтались на месте, останавливались, смешивались друг с другом. Только приказы начальников, двигавшихся по краям колонны, хоть как-то подгоняли войска. День заканчивался. Первый день.
С заходом солнца ряды распались и рухнули на землю точно в том месте, где им приказали: «Стой!» Но расслабление было непродолжительным. Внезапно холод резко сменил тепло. Мы перестали потеть, и, словно чтобы еще усугубить наши беды, на нас обрушилась роса. Эта манна небесная оказалась ловушкой. Капли ледяной воды, о которых еще недавно каждый мог только мечтать, вдруг стали настоящей пыткой.
Они проникали сквозь шерстяные одежды и ранили тела, как лезвия ножей. Вся ночь прошла под наши стоны.
Наступил день, другой день… Бонапарт держался стоически. Его план был ясен, как рекомендации генерала Дезэ:[60] «Если армия не перейдет пустыню с быстротой молнии, она погибнет». Он двигался впереди колонны вместе с Бертье.
Он шел на Каир, и ничто не могло его остановить, даже орды свирепых мамелюков, которые бросались на нас, чтобы зарубить саблями отставших и обессиленных жарой, которых они потом топтали копытами своих лошадей, а вслед за этим исчезали в гуманных оазисах зелени и воды, которые при ближайшем рассмотрении оказывались всего лишь миражами.
Солдаты стремились к этим воображаемым убежищам. Они бежали к этим видениям и умирали от солнечного удара, от жажды и от истощения. Миражи!.. Я бы все отдал, чтобы спокойно рассуждать об этом на каком-нибудь званом парижском ужине.
По дороге нам попадались покинутые или призрачные деревни, колодцы в них были завалены песком. Для утоления жажды нам оставались только дыни и редкие лужи грязи.
Взамен мы получали приступы дизентерии. Не раз и не два мне чудилось, что я умираю. Генерал Каффарелли был одним из немногих, кто не выказывал усталости. Он пролетал на коне по рядам, тормошил людей, которые в ответ уважительно подшучивали над его деревянной ногой. Когда и он лишался сил, другой офицер принимал от него эстафету. Он говорил об арпанах[61] плодородных земель, где каждый сможет выбрать себе участок, как и обещал Бонапарт. Но солдаты видели только песок, и никакие обещания не могли подхлестнуть обескураженные войска. Невозмутимый Бонапарт же утверждал, что все зло, от которого так страдали люди, происходит от сплина, от этой меланхолии разума, выдуманной англичанами.
Вечером он приблизился ко мне. Он был без головного убора, и это не случайно. Его прическа, напоминавшая спаниеля, узнавалась издалека. Измученные и обессиленные люди искали ее, как путеводную звезду. Если эта голова продвигалась вперед, они тоже продвигались вперед. Если эта голова смеялась, они смеялись вместе с ней! Мне казалось, что впечатление, которое Бонапарт производил на войска, было равносильно колдовству. Только так можно объяснить тот факт, что мы все же сумели добраться до Каира.
Он был верхом и мчался вдоль колонны галопом. По пути он приветствовал ветеранов, известных ему по Итальянской кампании. Он подбадривал отставших. Достаточно было одного слова, одного доброго слова, и ряды восстанавливали свою стройность. В десяти метрах от повозки, где я нашел убежище, он потянул поводья и резко остановился. Он был так близко, что я различал песок, прилипший к его ресницам.
Отворотом рукава он вытер глаза. Я увидел, что они у него кроваво-красные. Офтальмия,[62] которую хирург Ларрей[63] не мог уже больше сдерживать, не щадила никого. Лошадь главнокомандующего заржала и встала на дыбы. Страдание было тому причиной. Ее язык был натерт мундштуком, испачканным слюной и кровью. Обильный пот тек по ее шее.
— Если я сойду на землю, не уверен, что сумею вновь подняться. Мы в пути вот уже двенадцать часов.
Он вновь демонстрировал ту энергию, которая, казалось, оставила его в Александрии.
— Я ем, я думаю и дремлю в седле. Сегодня мне снилось, что я сижу на спине у слона. Мы двигались на Восток.
У меня был тюрбан на голове, и я держал в руке новый Коран. Я нанес поражение англичанам и шел на Европу через Константинополь. Что скажете о такой программе, господин Спаг?
— Я вижу в этом новое применение явления, жертвой которого мы…
— Какого явления?
— Это мираж, дорогой генерал. Я надеюсь в самое ближайшее время иметь удовольствие описать вам его причины и многочисленные аспекты.
Он расхохотался:
— Зря вы смеетесь! Я люблю эту страну. Я уже люблю ее больше всего на свете. Время, которое я здесь провожу, — самое красивое в моей жизни.
— Ну, а меня она явно собирается убить.
Бонапарт тотчас посерьезнел:
— Дизентерия?
— Прежде всего, возраст. Отсюда и все проблемы Египта.
— А другие ученые — как они?
— Местная природа им не благоприятствует.
— Назовите имя того, кто чувствует себя хуже всех.
— Математик Форжюри, физик Малюс де Митри,[64] инженер Жирар[65] и, чтобы сэкономить слюну, которой и без того не хватает, почти все остальные ученые, то есть сто шестьдесят человек…
— Завтра мы достигнем берегов Нила. Там вы возьмете корабль. Берите с собой Бертолле. Я приведу армию до Эмбабы,[66] где, без сомнения, придется дать бой мамелюкам Мурада[67] и Ибрагима,[68] беев Египта. Если судьба будет ко мне благосклонна, мы войдем в Каир. И если все произойдет именно так, как я себе представляю, мы встретимся в этом городе. — Его взгляд сверкал, как в лучшие дни Итальянской кампании. — И тогда Египет будет принадлежать нам.
Он схватил вожжи и взбодрил лошадь, пришпорив ее обеими ногами.
— Позаботьтесь о себе, Морган де Спаг. Теперь мы в Египте! И все только начинается.
Корабль, который предложил нам Бонапарт, вполне мог бы стать нашей могилой. И все потому, что нас атаковали мамелюки.
Воинов пятнадцать или двадцать сгруппировались на восточном берегу Нила, ожидая, пока тяжелая фелука подойдет в пределы досягаемости. Нас было всего шестеро. Моряк крепко зафиксировал штурвал и лег вместе со всеми на палубу. Борта мы предусмотрительно укрепили и приподняли за счет мешков с песком. По крайней мере теперь эта проклятая пыль могла нам послужить. «Только бы не попасть на отмель», — вздохнул моряк. Медленное движение делало из нас легкую добычу. Мы неумолимо приближались к ним.
Когда мы оказались так близко, что различали перламутр и драгоценные камни, которыми мамелюки украшали себя, их начальник выкрикнул приказ стрелять. Шквал пуль увяз в мешках с песком. Настала наша очередь. Пока мы бряцали оружием, мамелюки перезарядились и дали новый залп. Кучка фанатиков попыталась приблизиться, пустив лошадей в реку. В них мы целились в первую очередь. Три тела рухнуло в воду. Нашему моряку пуля попала в ногу. Он сделал себе перевязку и снова взялся за ружье. «Поправьте мешки!» Вражеские пули кучно били по борту фелуки и разрывали на части нашу слабую защитную насыпь.
