послушал, как священники служат мессу на этом языке. Он организовывал ему встречи с парижскими коптами, открыл ему двери посольства Персии, где даже думали, что ученик дона Рафаэля прибыл из Аравии… Чего только не делал дон Рафаэль для Сегира! В 1807–1809 годах — гораздо больше, чем мэтры- академики. Он следил за его работой и ослабил внимание, лишь когда убедился, что больше ничего не может ему дать. Тогда он пришел ко мне и объявил о своем решении оставить Францию.
— Я стар и очень устал. Настало время возвращаться домой, в Сирию.
— Но вы еще столько можете сделать для Сегира…
Лицо дона Рафаэля помрачнело, и он сказал мне:
— Он знает уже очень много. А когда знаний слишком много, это может повредить…
— Вы хотите сказать, что теперь он должен обучаться сам?
— Наступает момент, когда учителя могут только ввести в заблуждение…
Наш сирийский монах любил говорить витиевато, и я перевожу его слова, согласно моим собственным убеждениям:
— Значит, вы думаете, что у него может получиться?
— Без сомнения, именно это и представляет собой наибольшую опасность, с которой он должен будет столкнуться…
Тогда я был полон энтузиазма и интерпретировал эту загадочную фразу как последнюю рекомендацию учителя, данную ученику. Сегир должен научиться управлять своим даром.
Его самая большая опасность — он сам.
Сегодня я знаю, что смысл слов дона Рафаэля был совсем иным. Составляя список интриг, жертвой коих стал Шампольон, я понял, что монах пытался меня предостеречь.
И тогда расшифровка предстала мне совсем в другом свете. То была борьба высокого полета, опасное открытие, угрожающее своему изобретателю, ибо он сам внушал страх.
Существовал ли заговор?
Если да, почему дон Рафаэль не захотел или не смог рассказать о нем больше?
Слишком поздно, чтобы спросить его самого, — он уже умер. Но послушай меня, Фарос. Не отмахивайся от того, что последует дальше. Возьми на заметку все, что я еще могу доверить твоей проницательности.
В 1809 году Жан-Франсуа вернулся в Гренобль. Он был совершенно опустошен враждебностью парижских духовных наставников. Но он возвращался на родину, в Дофинэ, и вез в чемоданах достаточно документов, чтобы начать изучение языков Азии — зенд, пехлеви, фарси… [174] Он также знал, что имеет право пользоваться восьмьюдесятью тысячами томов библиотеки, управление коей было передано Дюбуа-Фонтанеллем[175] брату Сегира Фижаку. Что еще? Он получил пост преподавателя истории. Он располагал полной поддержкой префекта, поскольку префектом был я. Ему было девятнадцать лет, и он мог спокойно работать.
После его возвращения мы встретились в замке Борегар[176] в окрестностях Гренобля. Такое название замка указывало на то, что вид из его окон был прелестный. Возведенное на склоне горы, это огромное сооружение представляло собой надежное убежище. Порой, когда ветер дул с юга, шум долины поднимался до самых стен. В остальное время все было великолепно. Так было и в тот день, когда я встретился с Сегиром. Октябрь только что начался. Я уже рассказывал о весне в этих местах, теперь имело бы смысл описать мягкость местной осени. Природа еще не совсем исчерпала себя, но следы лета уже не так ярки. За летние месяцы солнце иссушило зеленое руно пастбищ, а потом буря разворотила землю, и грязь потекла по склону. Этот суровый бой опустошил гору, и она стала похожа на красноватую сгорбленную спину. В октябре погода была ленива — даже грязевые потоки. Звуки природы словно приглушал туман, сообщник воспоминаний, которыми полнился замок Борегар.
Сегир изменился. Черты его утончились. Он становился мужчиной. Собственно, он уже им был. Морган и ты, Фарос, проинформировали меня о том, что он встречался с Луизой X.
Ты знаешь, почему я не называю ее полного имени. Эта красивая женщина была супругой одного функционера из Военного министерства, которую разница в возрасте окончательно отдалила от мужа. Молодой Сегир смело воспользовался этим гандикапом. Его темная кудрявая шевелюра, его глаза, в которых бурлил вулкан, не оставили равнодушной прелестную Луизу. Он нашептывал ей на ушко арабские слова, сладкие и приятные, как миндаль. А затем ее завоевал.
Сегир вырос и похудел. Лицо казалось еще длиннее из-за бакенбард. А также из-за усталости? Да, он возвращался совершенно измученным.
Он подробно рассказал мне о затруднениях, которые были у него в течение двух лет обучения в Париже. Его третировали — он сам так сказал. Наказывали за независимость.
Он был жертвой заговора. Я тотчас ответил, что подобное выражение кажется мне преувеличением.
— Вам нужны доказательства? Во-первых, — он начал загибать пальцы, — недружелюбие Ланглеса. Ах! Ну и тип.
Чего он только не делал, чтобы отстранить меня от моего проекта. Чем больше я хотел углубиться в коптский, тем упорнее он меня отговаривал. Но ведь этот язык — ключ, который приведет меня к иероглифам, и я нашел в Императорской библиотеке[177] достаточно сокровищ, чтобы начать составление коптской грамматики. У меня были свои ходы в библиотеку. Я мог приходить и днем, и ночью. Я устраивался со своими грудами бумаг за самым последним из больших столов. Я зажигал свечи. Я был как у себя дома, меня убаюкивал скрип моего пера и писк моих новых друзей, императорских мышей. Пока они не трогали арабских рукописей, я с ними вполне ладил… И что? Ах да! Ланглес… Вообразите, этот инквизитор травил меня даже в этом священном месте!
Однажды вечером я был один и вдруг услышал тяжелые шаги за спиной. Я обернулся — это был он. Я сразу припомнил один разговор с аббатом Дюссером. Но Ланглес совсем не такой добрый, как аббат… «Что вы тут делаете? — спросил он. А в это время уже вовсю косился на мою работу. — Опять коптский!» — «Эй! Я имею право заниматься, чем хочу! А я хочу говорить, понимать и думать по-коптски, как по-французски… И только после этого я примусь за Розеттский камень». И зачем только я заговорил о Розеттском камне?
Ланглес стукнул кулаком по столу. Персидский! Его интересует только это. А я должен ему подчиняться. В противном случае двери Школы восточных языков будут для меня закрыты. Я сделал вид, будто уступил Ланглесу, и обратился к аббату де Терсану. У этого святого старика была приличная коллекция арабских и коптских рукописей, которую я мог изучать на досуге. Я так быстро двигался вперед, что очень скоро грамматика и лексика уже были готовы. И пусть этот Ланглес идет к черту!
В его истории я увидел раздражение учителя, превзойденного учеником. Так я и сказал.
— Раздражение? — удивился он. — Я называю это махинациями! Ведь это дело гораздо серьезнее. В действительности страсть Ланглеса к персидскому языку скрывает его расчеты. Его план состоял в том, чтобы отправить меня в Персию консулом. И тогда я мог бы проститься с расшифровкой… Два зайца одним выстрелом: он отстранял меня от изучения Розеттского камня и от Школы восточных языков.
— Я слышал об этой истории, Сегир, — сказал я. — Не только ты оказался мишенью. Император хочет уничтожить университет. Он убирает наши школы одну за другой, ему нужно только то, что позволит выковывать новых офицеров. Война! Вот кто за это в ответе…
Он пожал плечами. Я его не убедил.
— Призыв на военную службу, которым мне угрожали, — это тоже заговор, дабы отстранить меня от расшифровки. Но я не отступлюсь. Египет и ничего другого!
В этом был весь Сегир. Горячий и увлеченный! Лихорадочный и беспокойный! В главном он не изменился.
Я начал его утешать. Здесь он был под надежной защитой и, благодаря дону Рафаэлю или аббату де Терсану, он возвращался, вооруженный бесценными знаниями: он знал коптский и располагал множеством документов, что позволяло ему заняться наконец демотическим текстом Розеттского камня.
Заговор? Так он выразился. Он говорил мне об этом с 1809 года. Двадцать лет спустя эта гипотеза о заговоре нашла во мне отклик.
Почему я не говорил тебе раньше? Я был слеп, Фарос. Я обвинял наше чудо в преувеличении, и я
