выжидательно смотрела на меня.
Я почувствовал легкое потемнение в глазах: мне захотелось взять эту старуху за горло и душить, пока из нее не полезет язык. Видение было кратким, но ярким и соблазнительным. Наверное, она прочитала что- то в моих глазах, потому что осевшим голосом спросила, сколько же я планировал ей заплатить. Видение не сразу оставило меня, поэтому я и ответил ей не сразу. Я мысленно вычел из имеющейся в моем распоряжении суммы стоимость поездки домой, вычел резерв на непредвиденные расходы и назвал сумму.
Старуха пожевала губами, и согласилась.
Я оставил её домик с непонятным чувством: конечно, я был очень признателен за сохранность, и за то, что она не полезла в кейс из любопытства, но ее неприкрытая жадность меня просто убивала.
Но теперь мне надо было стать неприметным, бесконфликтным пареньком, потому что любой прокол мог привести меня на скамью подсудимых в лучшем случае, в худшем — я просто до нее не добрался бы. От этого сердце у меня колотилось как сумасшедшее, а ноги слегка вибрировали. Ведь несмотря на наличие в руках чудесной винтовки, фактически я был совершенно безоружен. Мне казалось, что все обращают на меня внимание, я дергался от любого громкого крика на улице; и вскоре понял, что если не успокоюсь, то выдам себя сам. После этого я заставил себя отдышаться, постояв в тени деревьев городской аллеи, и приказав ногам не дрожать, отправился на автовокзал.
Час до отхода автобуса на Кизляр показался мне, пусть звучит по-книжному, вечностью. И это была не влюбленная дребедень, типа «часы без нее показались ему бесконечными». Меня трясло по настоящему, я слышал, что местные менты часто проверяют отъезжающих, если вдруг их взгляд остановится на них, и им что-то не понравится. На моего знакомого наехали из-за консервного ножа, выполненного декоративно в виде маленького кинжала; они пришили ему владение холодным оружием, и отобрали деньги, оставив только на дорогу. Я бы не откупился никогда, попадись со своим чемоданчиком в руки этих пиратов!
Вот почему я испытал настоящее наслаждение от посадки в автобус. Я сидел рядом с теткой, которая погребла меня под своими баулами. А я радовался, потому что под этой грудой моего маленького чемоданчика не нашел бы никто; вернее, до него просто не докопались бы. Поэтому единственную проверку документов по пути в Кизляр я пережил совершенно спокойно.
Заняв место в поезде, я тоже пристроил кейс под баулы торговок — соседей по купе. Они потом всю дорогу мешали мне спать: о чем разговаривали, я не понял — ни одного слова по-русски, так обидно! Зато проверка документов прошла легко, милиция только глянула на мешки и сумки, посмеялись, и дальше пошли. А в городе уже никаких проверок нет: вези что хочешь, куда хочешь — хоть атомную бомбу! Как будто и не идет война, и дудаевцы не взяли обратно свой город Грозный. Мир, дружба, балалайка! Сел спокойно на рейсовый автобус, и покатил к себе в Новопетровск.
А вот когда я подходил к дому, то задумался. Показать родителям кейс — никак невозможно, ни при каких условиях! Это исключено абсолютно! Пришлось думать, как быть.
Придумал. Вернулся на другую улицу, параллельную нашей. Дождался сумерек, подошел к соседскому забору, (тех, которые у нас на задах), внимательно осмотрел — тетки Нюры не было: она дежурит в магазине, видно, ушла на дежурство, ее собаку я знаю. Старый кобель, он еще меня школьником помнит. Я открыл калитку, прошел через двор. А между нашими дворами — ничья земля. Там почти весь год болото: грунтовые воды выступают, но к концу лета от жары почва высыхает, поэтому я легко пробрался через камыш, и вышел к нашему же дому, но с обратной стороны. В нашем дворе тоже никого не было.
С детских лет у меня сохранился тайник во дворе: я хранил там свое деревянное оружие. Повзрослел, и обработал его так, что никто кроме меня, ничего не обнаружит, даже отец. Я пробрался к тайнику, и положил кейс туда. Потом вернулся тем же путем на соседскую улицу, и уже как правильный, пошел спокойно домой.
Вот так я привез мою маленькую радость.
5 сентября. Ездил в лес на пристрелку. Конечно, патронов немного, но пристрелять под себя просто необходимо. Сначала думал поехать на мотоцикле, но мотоцикл — это потенциальная встреча с ГАИ, чего мне необходимо не допустить любыми путями. Поэтому выбрал велосипед. Ездил на реку, далеко — устали ноги. Зато никого вокруг не было, и я спокойно выполнил все запланированные мероприятия. Оружие отличное: ВСК-94.
Чудо! Мне достался ночной прицел; хорошо, что Саблин так вовремя завалил этого поганого араба. С такой пушкой он перестрелял бы весь наш блокпост. Вопрос только в том, откуда у него была наша, отечественная винтовка, которую я в войсках нигде никогда не видел. Все продается в России и все покупается! И любовь, и жизнь, и оружие. Смешно, оказывается, две мои одноклассницы работают в городе на панели: и не самые симпатичные девчонки; что в них клиенты находят?
Ладно. Короче пристрелял я оружие на максимальной дальности — где-то метров четыреста. Уложу как нитку в иголку. Жаль только, патронов достать мне будет негде потом. И всего-то осталось их у меня шестьдесят штук. Ну, если разумно распоряжаться, то на всю жизнь хватит.
Остается главный вопрос: на кой черт я припер ее домой?!'.
Глава 8
Ирина Николаевна Воробьёва имела в городе Ташкенте, почти в самом центре, трехкомнатную благоустроенную квартиру. Она работала преподавателем в близлежащей школе, а муж также занимался педагогикой — работал в районной ДЮСШ. За время совместной жизни супруги нажили двух детей — девочек, хорошие отношения с соседями, уважение в трудовых коллективах, и считали себя людьми достойными и благополучными.
Но в 1992 году изменилось все. Как-то в один момент стали Воробьевы гражданами второго сорта. Если взрослые начали задирать нос, но пока в лицо гадости не говорили, то дети не церемонились. Они слышали кухонные разговоры взрослых, впитывали их в свои молодые мозги, и не в силах по молодости лет удержать в себе полученные знания, щедро выливали их на русскую учительницу на уроках. Но еще страшнее показалось Ирине Николаевне, что коллеги по работе не реагировали на это, внутренне соглашаясь с детскими выкриками; а многие и посмеивались, и нагло смотрели в лицо Ирине Николаевне, отчего та бледнела, а дома пила успокоительное. Когда у мужа на работе случились неприятности — его избили ученики — и ему пришлось уйти с работы, то ситуация стремительно покатилась к катастрофе. Зарплату нещадно задерживали, и при прочих равных условиях в первую очередь деньги получали узбеки. Таким образом несколько месяцев в семью Воробьевых не поступало ни копейки. А тут еще к подраставшим девочкам начала проявлять нездоровое внимание подростковая дворовая шпана. На местную милицию не рассчитывали ни муж, ни жена. В результате дочери сидели в четырех стенах, не имея возможности даже выйти погулять. Жить так становилась невозможно.
В России у Воробьевых родственники были весьма условные: какое-то ответвление по линии двоюродного брата мужа, которых сам Валерий Сергеевич никогда в жизни не видел и не слышал. Но после мучительных ночных разговоров и раздумий супруги приняли решение об отъезде.
«Нам от них много не надо. Пусть только помогут с жильем на первое время, а там мы приспособимся как-нибудь… Но оставаться нельзя! Девочки и так бледные, и не выпустишь на улицу. А вдруг еще и на квартиру к нам придут!» — уговаривала себя и мужа Ирина Николаевна. И все же уезжать было нелегко. Вся жизнь прошла в этих местах — и молодость, и зрелость. И первая любовь, и первые разочарования — короче, вся романтика.
Романтика вылетела из головы, когда однажды Ирину Николаевну встретили на улице молодые узбеки, силой усадили на скамейку, и завели разговор о квартире.
— Вам, милая, давно пора в Россию! А вашу квартиру согласен купить за разумные деньги один очень уважаемый человек. Мы думаем, вам не стоит упрямиться — цены на квартиры падают каждый день… Подумайте, хорошо подумайте!
В полуобморочном состоянии, на ватных ногах, Ирина Николаевна пришла домой.
— Валера! Звони в Россию. Надо срочно уезжать!
Муж даже не удивился, он всегда ожидал чего-то в этом духе. Грозовые неприятности постоянно
