полицейским участкам по поводу «трудной проблемы неотложных перевозок». Циркуляр рекомендует, какую именно частную фирму следует вызывать в первую очередь, оказав ей предпочтение перед SAMU, потому что последняя, мол, «доступна для всех».
Я не отвлекусь в сторону, а лишь покажу иной аспект все той же проблемы, рассказав, как мы прибыли вчера вечером к одру больного, когда у его подъезда уже стояла машина «скорой помощи», принадлежащая фирме, которая занимается санитарными перевозками и реанимацией.
Вообразите, как в подобном катастрофическом случае сталкиваются лицом к лицу умирающий, обезумевшая семья, бригада «скорой помощи» и смерть.
Мы находимся в дешевой квартирке одного из пригородных домов. Входим в столовую. На перепачканном ковре лежит истекающий кровью человек, а вокруг уже устанавливают свою аппаратуру люди в белых халатах. Волей-неволей им приходится передать больного в руки SAMU, вызванной полицейским. Мои товарищи принимаются за работу: вентилируют легкие, подключают к аппаратуре, производят инфузию и перфузию, принимают все меры к восстановлению сердечной деятельности. Речь идет о том, чтобы пустить в ход человеческий механизм хотя бы на то время, пока больного доставят в соответствующую больницу.
Во время этой битвы за жизнь побежденная бригада из частной фирмы уходит, не забыв, однако, урегулировать с семьей финансовые вопросы.
Пока мы на носилках переносим в машину больного, за которым Ксавье будет бдительно и неотступно следить в пути, жена нашего пациента встревоженно теребит свой тощий кошелек и, наконец, спрашивает:
— Сколько с меня?
— Нисколько, мадам.
— Возможно ли это?
— С того момента, как ваш муж взят на попечение SAMU, он считается госпитализированным. Наше вмешательство будет включено в стоимость общей суммы лечения, которое оплатит Общественное социальное страхование.
Шофер ворчит:
— Эти шакалы из фирмы «Неотложная помощь Машена» столько времени упустили. Но поди втолкуй людям...
Осенью 1973 года я вернулась в больницу Елены. Было жарко — летний день ошибся датой.
Я выстирала и выгладила вещи Марты. Благодаря этому белому халату я вернулась в свою страну, мне жаль было с ним расставаться, но теперь я должна была рассчитаться с отделом кадров, как обязан сделать любой временный служащий.
Под аркадами в саду я столкнулась с Иоландой, окончившей работу и уже переодевшейся в городское платье. Мы уселись на скамейку. Вокруг нас жужжали запоздалые пчелы. Иоланде необходимо было поговорить о своем моряке.
— Ведь я могла бы встретить его на танцах, могла бы бродить с ним по праздничному, разукрашенному флагами городу. Толпа разъединяла бы нас, и мы притворялись бы, что потеряли друг друга. И вдруг я услышала бы его смех.
Мы могли бы вместе ходить в кино, вместе работать и вместе вечером возвращаться домой — в каком- нибудь портовом городе. Я так хотела бы... утром позавтракать с ним. Он бы сварил кофе, я бы намазала бутерброды. Ждали бы вместе автобус, бегали по полю, купались бы в море. Я осмотрела бы его корабль. Он ушел бы, с рюкзаком на спине, я ждала бы его. А мы ничего не смогли... Ведь тебе-то понятно, что я и спящим и просыпающимся видела его только при других, при Жюстине или Елене...
Она долго молчит, перебирая в уме длинный список запретных радостей. Ее голос пробуждает во мне тоску по любви. Мы думаем об одном и том же.
— Жан сейчас в одной из пригородных больниц. Ужасно как похудел, передвигается с палкой. А на лбу у него все та же непокорная прядь волос, которая, ты ведь помнишь, придает ему мальчишеский вид. Он вроде счастлив. И не знает, что в легких у него метастаз и его переведут в другую больницу. Я навещаю его каждый день, а это не просто. Бегу сломя голову, чтобы успеть в приемные часы. Пришлось бросить ночные дежурства. На питание мне и без них хватает, а я не хочу сейчас уставать. Хочу использовать время, пока он еще там. Пока я смогу с ним видеться... Я прихожу к нему как посетительница, справляюсь о нем у сестер. Приехал его отец, но старик совсем ошарашен. Ах, если бы я могла выхаживать Жана сама до конца...
Я сижу рядом с ней, не осмеливаясь заговорить, так же как и в тот, уже отдаленный теперь день, когда, разбирая со мной ночное белье, Иоланда сказала: «Я знаю, что это значит: «остеосаркома». Позднее, в нашем маленьком кафе, я ухаживала за ней, как за потерпевшей аварию: она замкнулась тогда в своем страдании, как «морячок» по прибытии к нам в больницу, когда он отшвырнул стакан с кофе. Рана Иоланды еще свежа.
— Пока я смогу с ним видеться, — повторяет Иоланда.
Они живут в оазисе. Обитают в мгновении, которое остановилось лишь потому, что они держатся за руки. Любовь свободна, как дух, и улетает из форточки общей палаты.
В апреле 1972 года повстречались на моем пути две колибри. Поднявшись из подземного бомбоубежища, я вдруг увидела их перед своим окном. Парочка сине-зеленых птичек переплетала на лету свои крылья в любовном танце, выписывала четкие и веселые арабески в золотистой пыли, поднимавшейся над разбомбленным кварталом столицы. По словам старожилов Ханоя, в город никогда не залетают колибри. И все же эта чудо-парочка была тут, их сбила с толку бомбардировка, обрушившаяся на всю окрестность: на леса, хижины. Чересчур малы и легки они были для бомб. Свет, порожденный светом. Кружась друг над другом, они поднимались все выше и выше над дымом, достигли голубизны и навсегда исчезли — торжествующая душа города, души убитых, разлученных любовников. Неразлучимых.
— Я не могу вынести мысли, что он умрет. Никогда не смогу, — глухим стоном вырывается у Иоланды.
Смерть молодого существа, его разрушение непереносимы. Непереносима разлука двух любящих, которые слились воедино — душой и телом. Но бывает, что не болезнь, а люди, волки среди людей, убивают, калечат, нарочно разъединяют тех, кто любит... Они отрубили обе руки у Виктора Хары, поэта, гитариста, певца. Они расстреливают соловьев. И не только в Чили... Но подобные рассуждения не утешат Иоланду, я их храню для себя. Позднее, когда Жана уже не станет, я, куда более старая, чем Иоланда, смогу, надеюсь, ее научить одной из моих игр.
Я тебя научу. Ты идешь по полю или по пляжу, ты одна между небом и землей, у кромки волн. Вообрази: человек, который идет вдалеке, так далеко, что черты его неразличимы, это он, спешащий к тебе... Всего лишь мечта, но сердце твое трепещет, ты готова бежать, хоть прошло уже десять, двадцать лет. Ты упадешь в его объятия, прижмешься к нему, как обессилевший, одинокий пловец, застигнутый приливом, приникает к прибрежной скале. Нагретой солнцем и теплой, словно человеческая кожа.
Когда тебе станет доступна эта игра, ты победишь одиночество и сумеешь сберечь частицу свечения любви. Ты не будешь стариться, как часы, остановившиеся в момент катастрофы. Мертвых не убивают. Разлука, время, неизбежная людская злоба — ничто уже не будет властно над тобою.
Не плачь.
Я рискую тебе предсказать: до тех пор, пока Жан существует, пока ты будешь встречать его взгляд, ощущать в своих руках это чудо — его теплые пальцы, ты все еще будешь надеяться; надежда неистребима, она сильнее разума, сильнее приговора врачей. А вдруг — чудо... Такова любовь.
Потом, однажды, ты поможешь ему уснуть.
Эта книга — самая незавершенная из всех, когда-либо написанных.
