к этому приплести, хамская ваша рожа!» — сказал ему я. О спрятанном [sic!] револьвере я ему трижды солгал, а потом сказал: «Я попал ему прямо в сердце, а потом закопал в лесу, где ваши придурки как раз сейчас рыщут». И вообще во время допроса я проявлял враждебность, сыпал непристойностями и не раз всуе поминал имя Господа нашего Иисуса Христа. Кончил тем, что полез в драку, и меня пришлось усмирять. Презрительно отзывался о неевреях, служащих в Surete du Quebec, а его самого — тут О'Хирн, прежде чем цитировать, извинился за грубость языка — назвал напыщенным малограмотным мудаком…
Тут я прямо-таки восхитился: экий мерзавец!
…В библиотеке у обвиняемого, продолжил свою речь О'Хирн, наличествует много книг, запрещенных Церковью[346]. Авторы одних — масоны, других — известные коммунисты, и все, как правило, собратья обвиняемого по вере, причем о чтении он сказал так: «Готов поспорить, что последней книжкой, которую ты прочитал, были 'Приключения Винни Пуха' в детском переложении, да и то ты до сих пор силишься понять, о чем там речь. Где тебя учили допрашивать подозреваемых? Или ты 'Звездных войн' насмотрелся? Начитался комиксов? Нет, это я бы прочухал. У тебя бы тогда пузырь изо рта торчал!» Из уважения к презумпции невиновности (хотя интуиция следователя говорит ему совсем иное) О'Хирн навел справки в Нью-Йорке. Там выяснилось, что убитый — «или исчезнувший», скривившись, выговорил О'Хирн, — домой не вернулся. А его банковский счет по сей день не тронут.
Хьюз-Макнафтон бился как рыба об лед, пытаясь обезвредить мою глупую и пагубную фразу о том, что я, дескать, выстрелил Буке прямо в сердце, — говорил, что я от природы насмешлив, питаю слабость к иронии, так что это мое так называемое признание следует считать всего лишь гневным выкриком. Но когда он бросил взгляд на присяжных, а потом посмотрел на меня, я почувствовал, что Хьюз-Макнафтон дело мое считает пропащим. Все более горячась, он с отчаяния пустился на такую театральную уловку, которой постыдился бы даже Перри Мейсон[347].
— Что, если я пообещаю вам, — с заговорщицким видом обратился он к жюри, — совершить здесь маленькое чудо? Что, если я сосчитаю сейчас до пяти и вон через ту дверь в торце зала сюда войдет Бернард Москович? Раз, два, три, четыре… ПЯТЬ!
Присяжные повскакивали с мест, все уставились на дверь, и я тоже повернулся всем телом, чуть себе шею не свернул, а уж как забилось у меня сердце!
— Вот видите! — сказал Хьюз-Макнафтон. — Вы все бросились смотреть, потому что у всех есть более чем разумная причина усомниться в том, что убийство имело место.
Эффект получился обратный ожидаемому. Члены жюри явно обиделись, им не понравилась роль марионеток на веревочках. Марио Бегин, «советник королевы», не мог сдержать свою радость. Мои страдания еще усилились, когда я бросил взгляд на Мириам, сидевшую в одном из задних рядов зала, и увидел, что она близка к обмороку.
Под руководством Хьюз-Макнафтона перед судом прошел целый парад свидетелей моего добронравия, и все зря. Зак, не совсем трезвый, явный roue[348], не к месту много шутил. Серж Лакруа выглядел бы куда достовернее, если бы не выкрасился перед этим в блондина и не нацепил серьгу с бриллиантом. Прилетевшему из Нью-Йорка Лео Бишински не стоило брать с собой смазливенькую шлюшонку в два раза младше себя — да она еще и встала, помахала ему ручкой, когда он уселся на свидетельское место. Но если передо мной и впрямь всерьез замаячила виселица, виной тому был милейший Ирв Нусбаум, и никто другой. Мой дорогой приятель Ирв настоял на том, что присягу он принесет только на Ветхом Завете и непременно в ермолке. Он сказал, что я — настоящая опора всей здешней еврейской общины, жертвователь из жертвователей и собиратель из собирателей, сделавший для государства Израиль столько, что мог бы и поменьше. И вообще, он был бы горд назвать меня своим сыном.
Плавая в поту, я все яснее понимал, что теперь мне точно уготовано место в длинной череде еврейских мучеников. Капитана Дрейфуса томили на Острове Дьявола много лет и отпустили не потому, что оправдали, а потому, что помиловали. Кто следующий? Менахем Мендл Бейлис, жертва злостной клеветы в Киеве тысяча девятьсот одиннадцатого года. Черносотенцы обвинили его в ритуальном убийстве двенадцатилетнего христианского мальчика, и он просидел два года в тюрьме, пока наконец не был оправдан. Потом идет Макс Франк, сын богатого еврейского торговца, — обвинен в убийстве четырнадцатилетней девочки, приговорен судом к повешению, а затем выкраден и растерзан толпой, причем не где-нибудь, а в США, в штате Джорджия, 1915 год…
Коротая время, я составлял тезисы своего выступления с последним словом. «Я не отравлял ваших колодцев, — примерно так я собирался начать, — и не убивал детей, чтобы добывать из них кровь для пасхальной мацы. А если меня ткнуть чем-нибудь острым, неужто не покажется кровь?..»
И вдруг — эврика! — этот никчемный фигляр мэтр Джон Хьюз-Макнафтон совершил-таки чудо, вызвав последнего, совершенно неожиданного свидетеля. То был добрый епископ Сильвен Гастон Савар, совершенно мне в ту пору незнакомый. Маленький, но сверкающий прибамбасами облачения настоящий епископ в черной сутане семенящей походочкой вкатился в зал суда, милостиво кивая испуганным присяжным, трое из которых сразу принялись креститься. В наманикюренных, усыпанных кольцами ручках сей благородный архипастырь держал переплетенное в кожу житие своей тетки, Сестры Октавии, этой антисемитской сучары. Я наблюдал его явление, абсолютно ничего не понимая, но молчал: Хьюз- Макнафтон, слава богу, вовремя ткнул меня локтем в бок, а епископ тем временем говорил о том, что я — хотя и еврей по рождению, как наш Спаситель (вот: подумайте и об этом тоже), — согласился оплатить перевод на английский его скромной книжки. Своим скрипучим, писклявым голосом в продолжение этой новости он поведал, что я вдобавок вызвался провести кампанию по сбору средств на установку статуи Сестры Октавии, которая будет стоять на центральной площади города Сент-Юсташ, а положиться на меня в подобном деле можно, ибо я собиратель из собирателей, как уже обрисовал меня один из выступавших ранее. Закончив свое свидетельство, епископ наградил меня кивком — вроде как благословил, — расправил свои юбки и сел.
С этого момента происходящее превратилось в фарс; Марио Бегин, «советник королевы», понял это и пал духом. Но все же продолжал совершать ритуальные телодвижения: вызывал своих свидетелей, которые говорили о моем вспыльчивом характере, перечисляли угрозы, драки в барах и другие примеры моего неподобающего поведения.
Да чушь все это.
Наверняка почти все вы смотрели фильм «Крестный отец-2» Мартина как-его-там, ч-черт. Ну, вы помните — его звали вроде как того оперного певца, что играл главную роль в мюзикле «Зюйд-Вест». Мартин Пинца? Нет. Подождите. Сейчас, сейчас. Ну вот, почти уже вспомнил. Зовут Марта, а фамилия как у оруженосца Дон Кихота. Мартин Панса? Мартин Пузо? [Мой отец спутал двух итало-американских кинодеятелей: писателя и сценариста Марио Пьюзо и режиссера Мартина Скорсезе. Пьюзо писал сценарии фильмов о Крестном отце, а Скорсезе поставил много фильмов, в том числе «Разъяренного быка». —
Присяжные для порядка два часа совещались, а потом вышли с оправдательным приговором — как раз когда им пора было мчаться домой, чтобы не упустить трансляцию показательного хоккея: «Монреальцы» против «Вашингтонских кепочников». Я вскочил, стиснул в объятиях Хьюз-Макнафтона, а потом бросился к Мириам.
Одно соображение вдогонку. Все те годы, что предшествовали суду надо мной, когда я застревал в плотном — бампер к бамперу — потоке транспорта на шоссе, ведущем к моему коттеджу, впереди меня чуть не каждый раз оказывался помятый, изъеденный ржавчиной пикапчик с наклейкой на заднем бампере; я тащился за ним, и перед глазами у меня стояло: ХРИСТОС СПАСАЕТ, а я еще, помню, хмыкал: дескать, не очень-то уповай на это, чувак! Теперь я уже не такой убежденный скептик.
