Однажды вечером в кафе «Рояль Сен-Жермен» ко мне подскочил радостный Терри.
— Мой рассказ прочитал Джордж Уитмен[128], — похвастал он. — И попросил меня почитать в его магазине. «Ух ты, здорово!» — проговорил я с наигранным энтузиазмом. И на весь остаток дня у меня было испорчено настроение.
В магазин (он как раз напротив собора Нотр-Дам) я пошел с Кларой, и за нами увязался Бука.
— Такое пропустить? Да вы что! — бодрился Бука, явно уязвленный. — Пройдут годы, и люди будут спрашивать, где ты был в тот вечер, когда Терри Макайвер читал вслух свой chef-d'oeuvre? Менее удачливые скажут: «Я получал выигрыш по билету Ирландской больничной лотереи» или «Я трахал Аву Гарднер». Или вот Барни, например, — он скажет, что был на игре, в которой его любимые «Монреаль канадиенз» победили, завоевав очередной Кубок Стэнли. А я скажу: «Я был там, где вершилась история литературы!»
— Нет, мы тебя не берем. И думать забудь.
— Я буду сидеть скромно. Буду ахать, восхищаясь его метафорами, и аплодировать каждому le mot juste[129].
— Бука, дай слово, что не станешь над ним издеваться.
— Ой, да перестань ты
Складных стульев натащили на сорок человек, однако, когда Терри начал читать (с получасовым опозданием), слушателей было всего девять.
— Н-да, видимо, где-нибудь на Правом берегу сегодня концерт Эдит Пиаф, — сказал Бука sotto voce[130]. — Иначе конечно же был бы аншлаг.
Едва Терри разогнался, в лавку вваливается компания «буквалистов». Была такая литературная секта, группировавшаяся вокруг журнала «Ур, Тетради культурной диктатуры», главным редактором которого был Жан-Исадор Ису. Грозный Ису был, кроме всего прочего, автором «Ответа Карлу Марксу», тоненькой брошюрки, которую на рю де Риволи и у входа в бар «Америкэн экспресс» норовили всучить туристам юные красотки, и туристы брали, возбуждаясь при мысли, что покупают, наверное, какую-нибудь
В глубине души я патриот. Всегда болею за «Монреальцев» и болел, пока те играли в Делормье- Даунз, за наших «Ройалз» из Ассоциации спортсменов-любителей. Поэтому я инстинктивно кинулся на выручку Терри. «Allez vous faire foutre! Tapettes! Salauds! Petits merdeurs! Putes![131]» Но этим лишь побудил их к еще худшему бесчинству.
Терри, весь красный, читал. Читал… Читал… Казалось, он вошел в транс, сидел с этакой пристывшей к губам улыбочкой, на которую жутко было смотреть. Мне было тошно
Мы с Терри встретились в кафе на бульваре Сен-Мишель и сели на террасе, где больше никого не было: мы ведь кто? — пара канадцев-северян, почти эскимосов, нам холод нипочем.
— Терри, — сказал я, — эти шуты пришли специально, чтоб похулиганить; они бы вели себя точно так же, читай там сегодня хоть сам Фолкнер.
— Фолкнера слишком превозносят. Долго он не продержится.
— Все равно мне ужасно жаль, что так вышло. Это жестоко.
— Жестоко? Все было абсолютно замечательно, — не согласился Терри. — Разве ты не знаешь, что первое представление в Вене «Женитьбы Фигаро» Моцарта было освистано, а когда импрессионисты впервые показали свои работы, над ними смеялись!
— Да, конечно. Но…
— …и заруби себе на носу, — продолжил он, явно кого-то цитируя, — что Слабым Великое всегда невразумительно. А значит, то, что можно сделать внятным Идиоту, моих трудов не стоит.
— А можно узнать, кто это сказал?
— Эти слова написал Уильям Блейк в письме к преподобному Джону Траслеру, который заказал ему несколько акварелей, а потом раскритиковал их. А ты-то сам что думаешь? (Хоть это и не важно.)
— Да что я мог расслышать сквозь этакий гвалт?
— Прошу тебя, не увиливай, пожалуйста!
Придя уже в достаточное раздражение, я вознамерился разбить кокон его надменности, для чего проглотил залпом коньяк и говорю:
— Ну хорошо, ладно. Скажу так: много званых, а мало избранных.
— Да ты просто жалок, Барни!
— Допустим. А ты?
— Я жертва заговора тупиц.
Тут я уже попросту расхохотался.
— Смеешься? Тогда расплатись-ка по счету, потому что это ведь ты пригласил меня, и ступай туда, где тебя ждут твой придурочный Свенгали[132] и скабрезница Венера Пафосская.
— Кто-кто?
— Да шлюха твоя.
Вторая Мадам Панофски однажды изрекла, что за неимением сердца я лелею в груди свербящий клубок обид. Вот и тогда тоже — у меня кровь вскипела, я подпрыгнул, схватил Терри за грудки, поднял, да так, что из-под него стул вылетел, и двинул ему по морде. Помню, стою потом над ним, обезумев, и собираюсь махать кулаками дальше. Убить его был готов. Но Терри не стал со мной драться. Сел на полу и, скривившись, принялся вытирать платком кровоточащий нос.
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Счет. У меня денег не хватит. Заплати по счету, черт тебя подери.
Я швырнул в него горстью франков и уже собрался было сбежать, как вдруг его затрясло, он судорожно всхлипнул и говорит:
— Помоги мне…
— Что?
— …ну, в гостиницу…
Я помог ему встать, и мы пошли. У него стучали зубы, ноги заплетались. Пройдя квартал, он задрожал. Нет, завибрировал. Опустился на колени, и его вырвало. Я держал его голову, и его рвало снова и снова. Каким-то образом мы все же доплелись до его комнаты на рю Сен-Андре-дез-Ар. Я уложил его в постель, а когда его снова затрясло, заколотило, поверх одеяла укрыл его всякой одеждой, какую сумел найти.
— Это грипп, — сказал он. — А вовсе не от огорчения. Мое сегодняшнее чтение тут ни при чем. Что ты молчишь?
— А что я должен говорить?
— Что ты не сомневаешься в моем таланте. Что то, что я творю, нетленно. Я знаю это.
— Да.
Тут он принялся стучать зубами с такой силой, что я испугался за его язык.
— Пожалуйста, не уходи, побудь еще.
Я прикурил «голуаз» и передал ему, но он все ронял сигарету.
— Отец ждет не дождется, когда я наконец пойму, что все напрасно, и вернусь разделить с ним его
