бронетанковых частях. В непосредственное подчинение ему он поставил полковника фон Бонина.
Обязанности Гудериана как начальника Генштаба по-прежнему ограничивались консультированием Гитлера по поводу дел на Восточном театре войны, хотя теперь и на западе и на востоке эти фронты соседствовали с границами рейха. Когда он вступил в должность, обстановка была самая что ни на есть сложная, но Гудериан взялся за работу с характерной для него энергией. Но он не стал, как Цейцлер, тратить силы на то, чтобы вернуть другие театры войны под крыло ОКХ. Тем не менее он рассматривал все прочие театры войны и их интересы как второстепенные по сравнению с Восточным, что было естественно для его должности. В своей импульсивной и живой манере говорить он часто пользовался крепкими выражениями даже на совещаниях в ставке. Из его общего видения ситуации и логически вытекающего из этого враждебного настроения вскоре стало ясно, что даже в столь чрезвычайно напряженной обстановке смена начальника Генштаба сухопутных войск едва ли изменит в лучшую сторону отношения между двумя высшими штабами вермахта. Хотя мы и были откровеннее в общении друг с другом, но ни одному старшему офицеру сухопутной армии, занимавшемуся разработкой стратегии, не приходило в голову делать общее дело с ОКВ или объединить свои усилия, протестуя против продолжения уже проигранной войны.
Флот и авиация во всех оперативных вопросах шли своим собственным путем. Совершались блистательные подвиги и предпринимались грандиозные усилия, чтобы поставить на вооружение новые подводные лодки и истребители, но ни один из этих видов вооруженных сил уже не мог оказать на ход войны решающее влияние. Даже в такой час испытаний никто не старался добиться реального единства вермахта хотя бы по относительно второстепенным вопросам. Например, 29 июня в разгар битвы за Нормандию Гитлер заявил, что «все новые транспортные средства (он имел в виду грузовики), принадлежащие флоту и авиации, а также гражданские, надо забрать для транспортного обслуживания сухопутных войск». Тем не менее уже на следующий день главнокомандующий кригсмарине придумал, как ставить палки в колеса последовавшим из ОКВ распоряжениям по этому поводу. Два месяца спустя Гудериан попытался забрать автотранспорт у люфтваффе, чтобы помочь танковым частям, и даже лично поехал с такой просьбой к Гитлеру. В итоге на совещании в ставке 1 сентября имела место дискуссия, которая оставляет странное впечатление дурацкой напыщенности со стороны Гитлера и Кейтеля, не имеющей никакого отношения к предмету обсуждения.
Гудериан. Требуется только разрешение рейхсмаршала.
Гитлер. Теперь я выдаю разрешение. У нас есть штаб обороны. У нас есть орган, который является предметом зависти во всем мире – ОКВ. Ни у кого больше такого нет. О нем много не говорили, потому что Генеральный штаб его не любил.
Кейтель
Гитлер
Гудериан. У 3-го воздушного флота столько грузовиков.
Томале (из штата инспекторов военного транспорта). Надо забрать их силой.
Крайпе (начальник штаба ОХЛ): Мы и так их много потеряли при выполнении армейских задач.
Гитлер. Все равно я уверен, что с учетом стоящих перед ними задач люфтваффе проще обойтись без грузовиков, чем сухопутным войскам. Без всякого сомнения. Но дело не в этом – не хочется ссориться по пустякам, но… (решения не принимает).
Весной 1944 года опять предпринимались попытки создать какие-то специальные единые командные органы вермахта, но и они не принесли успеха. По существу, Гитлер противодействовал любой форме объединения, и сейчас он старался не отдавать флоту и авиации такие приказы, которые могли не понравиться их главнокомандующим. А Кейтель просто ухватился за такую позицию Гитлера как возможность избегать обязательств, которые могли бы направить его более здравую оценку и давление со стороны его штаба против него самого.
Развал фронтов и альянсов
В такой ситуации я был несказанно рад сбежать из ставки, где все мои мысли контролировались, а любая инициатива сковывалась травмой и болезнью, молчанием и отказами, недоверием каждого и, сверх всего, личной жаждой реванша со стороны Гитлера. Тем не менее меня долгое время тяготило то, что я вынужден уехать именно в тот момент, когда события на фронте, как покажет дальнейшее описание, требовали последнего, отчаянного, усилия, чтобы не допустить нависшей над нами катастрофы.
Из Японии давно ничего не было слышно. В начале августа Турция разорвала дипломатические отношения с рейхом. 20 августа, когда еще вовсю бушевало сражение в Фалезском котле, две немецкие и две румынские армии из группы армий «Южная Украина» практически полностью распались на части между Черным морем и Каспием под ударом превосходящих сил русских. Теперь Румыния была открыта для наступления русских, и 25 августа ее народ, доведенный до отчаяния контрмерами Гитлера, сверг маршала Антонеску, отрекся от союза с Германией и объявил войну рейху. Это означало потерю нефтяных промыслов Плоешти, в то время как немецкую нефтяную промышленность, завод за заводом, до основания разрушила авиация противника. Непосредственно этому предшествовало дезертирство Болгарии, которая 24 августа начала переговоры о перемирии и потребовала убрать немецкую военную миссию и вывести все немецкие войска. Только Венгрия оставалась, не без давления, на нашей стороне. Мощное восстание произошло в Словакии. В начале сентября Финляндия заявила, что «товарищество по оружию» закончилось, и добилась перемирия с Советским Союзом.
В Италии левый фланг нашей позиции на Апеннинах, которую мы заняли слишком поздно, был смят и нависла опасность расширения прорыва по всей линии фронта. На западе под действием глубоких танковых ударов противника продолжалось отступление, граничащее с беспорядочным бегством. Только 19 -я армия стойко отражала удар со Средиземноморского побережья. Гитлер отдавал бесконечные приказы: сначала упорно обороняться перед Сеной, потом оборонять, потом вновь захватить Париж[276], потом занять рубеж в Центральной Франции, который запроектировали слишком поздно. Реальные события все это опережали или просто не учитывались Моделем, который, будучи уверен в доверии Гитлера, решил, что может проявлять больше инициативы. 25 августа войска западной коалиции вошли в Париж. 4 сентября город и порт Антверпен, нисколько не пострадав, перешли в руки англичан, хотя вход в устье Шельды по-прежнему оставался заблокированным. На море подводный флот нес большие потери, а результаты были мизерными. Все больше немецких городов превращалось в руины и пепел в результате жесточайших ударов с воздуха. Производство боевой техники, которое поддерживалось на высоком уровне до конца 1944 года, прекратилось. Транспорт практически встал.
Нити управления в значительной степени ускользнули из рук Верховного командования. Штаб оперативного руководства ОКВ надеялся, что под столь очевидным натиском событий ему удастся наконец добиться какого-то перспективного решения, но Гитлер явно считал, что набор его тактических средств еще не исчерпан и ими еще можно все спасти. Поток его речей лился нескончаемо. Он отвергал все разумные меры, он требовал невозможного. Он продолжал цепляться за принцип позиционной обороны, и его нельзя было уговорить сдать что-то добровольно или хотя бы продумать какие-то планы на перспективу, как бы остро мы в них ни нуждались. Лучше всего сложившуюся ситуацию иллюстрируют отдельные примеры с разных театров военных действий.
Когда Гитлер инструктировал меня перед моей командировкой в Нормандию, то в отношении Юго- Восточной Европы сказал следующее:
«Естественно, самую большую тревогу вызывают Балканы. Я полностью уверен в одном: если турков точно так же, как и финнов, убедить сейчас в том, что мы не уступим, они и пальцем не пошевелят. Всех их волнует лишь одно: как бы не оказаться между двумя стульями. Вот что их беспокоит. Поэтому если нам удастся провести где-то действительно серьезное оборонительное сражение или одержать победу, если удастся восстановить доверие этих народов в том, что мы не сдаемся, а отступаем только для того, чтобы сузить наш фронт, тогда, я уверен, мы сможем заставить турков проводить выжидательную политику. Туркам нет радости в том, чтобы увидеть поверженной величайшую европейскую державу, ведущую борьбу с русскими и большевиками, а на ее месте – абсолютно нестабильный противовес весьма спорной ценности и надежности в виде англосаксонских государств. Турки этого не хотят.
