партизаны рядом. Но не тут-то было. В Эстонию меня повезли за шведскими гардинами, то есть за решетками.
Амурский не знал всего того, что мне удалось добыть в командировке, не подозревал, судя по всему, того странного совпадения, которое обнаружилось при изучении следственного дела на Кемпке-Пери. Ему и сейчас не хотелось вспоминать давнишние неприятности, а у меня это вызывало подозрение. После долгих колебаний и оговорок Амурский с большой неохотой сказал, что если бы я не прочитал ему лекцию о стирке белья, он ни за что бы не стал ворошить прошлое... В Сибири ему как-то подвернулся под руки паспорт на имя эстонца Пери Мико Карловича. По этому паспорту он пристроился к бродячему цирку, где придумал себе артистическую фамилию Амурский. Однажды отстал от поезда, а паспорт остался в пиджаке в вагоне. Об этом случае он вспомнил в плену и назвался Пери. Я ему ничего не сказал по поводу его объяснений и как можно спокойнее поинтересовался, не помнит ли он кого-нибудь по тюрьме в Тарту.
Амурский с нежеланием и некоторой неуверенностью, после долгих раздумий и припоминаний, назвал одного из военнопленных.
— Кажется, Кальной Никита, из-под Льгова... С ним довелось сидеть в одной камере. Говорил, что попал за участие в подготовке к побегу из лагеря. Когда все уже было готово, немцы накрыли их, переловили, как цыплят. С его слов, провокацией попахивало со стороны одного участника. Если не соврал, половину расстреляли или сожгли в крематории, а половину держали в тюрьме, в том числе и его. Поговаривали, что отправят в штрафной лагерь. Вот все, что могу сказать, товарищ оперативник, — закончил Амурский.
— Что Кальной рассказывал о себе?
— Все, что рассказывал, я сказал. Больше ничего не помню.
— А о руководителе что говорил?
— Руководителем подготовки побега был кто-то из пленных офицеров.
— Кто?
— Фамилию не называл. А если и называл, то вспомнить не могу. Кальной сам удивлялся, что кто-то выдал подготовку к побегу. Для него было непонятно, как можно так поступать. Попа Гапона помнишь? — вдруг спросил меня Амурский.
— Проходил по истории. Провокатор.
— Так вот, что-то похожее было и у них. Сам он парень деревенский, простой. Больше ничего не помню.
Мне все же хотелось узнать, чем закончилась история с побегом и с тем человеком, который предал своих товарищей. Амурский, как всегда, не спешил с ответом. Ему доставляло удовольствие наблюдать мое нетерпение и мою реакцию. Делал вид, что припоминает, не спеша, картинно закуривал, а сам косился в мою сторону, даже ехидно улыбался, довольный тем, что заинтересовал меня. На самом деле припоминать ему было нечего. Все, что знал, все, что сохранила его память, он уже рассказал.
— Молодой, да ранний, — как бы между прочим заметил он, пуская к потолку дым от папиросы.
— Кто?
— Да нет, это я просто так. Вспомнил один случай, — скупо улыбнулся он.
Наверное, имел в виду меня, поэтому замял разговор.
— Лучше бы вспомнили что-нибудь о провокаторе. Ну, например, фамилию или где жил до войны. И еще прошу — поточнее о Кальном.
— Там анкет не заполняли и мне не сдавали. Хорошо, что вспомнил: Кальной из-под Льгова. За точность не ручаюсь, но, кажется, жил где-то на хуторе.
Мне хотелось ему сказать, что хуторов много, а их жители в адресных столах не значатся, но, зная уже Амурского, не стал ему об этом говорить. Он считал, что наша «контора» все может. Он так и говорил: «Что стоит для вашей конторы!..»
— Провокатора увели из камеры, — опять заговорил Амурский. — Полагали, на расстрел, но не расстреляли. Такой слух прошел. Опять же со слов Никиты. И не приплетайте меня к этому делу. У меня от своих голова болит.
— А может, расстреляли? — не отступался я. Мне хотелось заставить Амурского покопаться в памяти, припомнить еще какие-то детали. Я понимал ход его мыслей о провокаторе, догадывался, куда он клонит и почему старается навести меня на него, но не показывал вида. А он проверял меня на сообразительность. События, о которых он рассказывал, происходили в тюрьме в Тарту, куда его привезли из Германии. Следовательно, это мог быть один и тот же агент, которого использовали немцы в тюрьме.
— Если бы расстреляли того гада, то в камере, куда меня запихнули, может, не сидел бы он на нарах и не болтал ногами. Смекаешь? — снисходительно заметил Амурский.
— Смекаю.
— Вот и хорошо.
— Который болтал ногами... он говорил, за что сидел в тюрьме?
— Это вы спросите у него, у ландскнехта.
— У кого? — переспросил я, не поняв.
— Ландскнехта. Между прочим, в переводе с немецкого — наемника, — небрежно сказал Амурский.
К его удивлению, мне понравилось это слово. Оно в какой-то мере характеризовало неизвестного, которого мы разыскивали.
— Значит, Кального следует искать на одном из хуторов вокруг Льгова?
— Я же сказал.
Ничего другого в дальнейшем я не добился. Только прощаясь с Амурским, спросил:
— Викентий Петрович, насколько теперь вас знаю, вы, наверное, не раз пытались бежать из лагеря военнопленных?
Амурскому сразу понравился этот разговор. Я увидел довольное выражение его лица и готовность ответить мне. Обычно, когда вопрос был чем-то ему, как он говорил, не в дугу, не обходилось без кислой, скептической усмешки.
— Трижды бегал. В одиночку, — сразу уточнил Амурский. — А потом не стал. Пустая затея. В Германии убежать — что на Луну забраться. Гестапо так разбросало свои сети, что бюргеры сразу же доносили о беглеце и тут же обкладывали его, как охотники с егерями и собаками обкладывают затравленного зверя. Не встречал таких, чтобы помогли беглецу, да еще русскому. На своей шкуре испытал... К тому же языка не знал и полосатая одежда выдавала. Выбраться из Германии было невозможно. Трижды меня ловили и водворяли в штрафной лагерь. Напарников в бега не брал, сам бегал. Так лучше. Не на кого было потом обижаться.
Возвращаясь в управление, я обдумывал план действий, который намеревался изложить начальнику отделения. Нельзя было исключить, что провокатор, фашистский агент, предавший друзей при подготовке к побегу, и сокамерник Амурского было одно и то же лицо, поскольку то и другое события происходили в одной тюрьме. Были и иные соображения. Установив Кального, можно было попытаться перепроверить данные о самом Амурском, о его пребывании в Тарту, в тюрьме.
В кабинет майора Силенко я ворвался с шумом и остановился у двери, чтобы отдышаться.
— Что случилось? — спросил майор.
— Амурский в плену называл себя Пери. Звоните Льву Михайловичу.
Георгий Семенович встал за столом и потянулся к трубке. Но, подумав, звонить не стал.
— Это уже что-то значит, но загадка пока остается, — поразмыслив, сказал он. — Что будем делать?
— Надо ехать, — подробно изложив разговор с Амурским, сказал я Силенко.
— Куда?
Я уже думал над этим: Кальной мог не вернуться из плена, где-то затеряться в послевоенном людском водовороте, но твердо сказал, как решил про себя:
— В Льгов.
— А дальше?
— На хутор.
— На какой?
