На допросе она часто курила. Папиросы почему-то все время гасли, и ей приходилось поминутно чиркать спичкой. Шляхина сидела не с поникшей головой, не в тревожном раздумье, а заметно рисовалась. Видимо, по укрепившейся за многие годы привычке не могла себя вести по-другому перед мужчинами.
Глядя на нее, можно было подумать, что все то, о чем она говорила, ее вовсе не касалось, как будто речь шла о ком-то другом, к кому она относилась совершенно равнодушно. Мне показалось, что ей даже доставляло удовольствие рассказывать о своих похождениях в войну. Шляхина была еще молода, ей не было и тридцати, однако выглядела она гораздо старше — усталой, с обрюзгшим лицом, потускневшими глазами, небрежной взлохмаченной прической и желтыми от курения зубами. Несколько лет назад, перед самой войной, когда ей было двадцать, она, вероятно, выглядела красивой девушкой, на которую засматривались мужчины, которой завидовали женщины. А сейчас от всего того осталось только умение курить так, как это делают девицы из кабаре в немецких фильмах. Рука с папиросой у нее все время была поднята кверху и чуть откинута назад.
Закинув с определенным расчетом ногу на ногу, в позаимствованной ранее манере, она выставила свои округлые колени и не спешила оправить платье. Мне неудобно было сразу ей напомнить, что сидит она не в заграничном казино и не с знакомым офицером абвера.
Все эти внешние приемы поведения, очевидно, помогали ей казаться спокойной, хотя это было далеко не так. Внутренне она металась, не могла сидеть без папиросы, нервно ждала каждого вопроса и с настороженностью ловила каждое мое замечание. Она не знала, какими сведениями располагают органы следствия, и поэтому ей трудно было сориентироваться: о чем рассказывать, о чем умолчать. Она выбрала середину — не все скрывала, но далеко не все и рассказывала, пытаясь меня уверить, что она со мной вполне откровенна.
— Так все время и работали у немцев на кухне?
— Зачем же? Приходилось работать на разных работах: переводчицей, официанткой, раздатчицей пайков для русских... Однажды я заступилась в кафе за нашу девушку, к которой приставал немецкий офицер. Меня сразу же уволили.
— Воинская часть, в которой вы работали, проводила карательные операции против партизан?
— По-моему, это была какая-то строительная или хозяйственная часть. Право, я этим не интересовалась.
— Во всяком случае, это было вражеское формирование, как же вы могли у оккупантов работать?
— Теперь и я это понимаю, а тогда надо было устраиваться, жить. Расспросить о части и в голову не приходило, а о партизанах что-то не слышно было. После увольнения недолго работала продавщицей в немецком магазине в Луге. Оттуда пришлось уйти из-за болезни и вернуться домой, в Коноховицы, к маме.
Шляхина опять возвратилась к исходному пункту, откуда совершала свои вояжи по немецким воинским частям и учреждениям. Взывая к жалости, все время повторяла, что выглядела в те годы очень эффектной, а другого спасения не было, как работать у врага. Как иначе она могла добыть себе на пропитание? В октябре 1943 года фашисты согнали всех жителей Коноховиц на станцию, погрузили в эшелон и повезли под Псков, в деревню Бутково, на строительство оборонительных линий. Исключительно из-за своей миловидности ей удалось тогда устроиться переводчицей в канцелярии строительной организации. Жила с комфортом, в отдельной палатке — в ее распоряжении был патефон и много немецких пластинок.
В ноябре 1943 года оккупанты сожгли Бутково за связь жителей с партизанами. Во время этой операции Шляхина тоже была переводчицей у гитлеровского офицера. Многих тогда арестовали и бросили в лагерь. Ее тоже поместили в концлагерь Кресты под Псковом, где содержались заподозренные в связях с партизанами. В этом месте Шляхина, видимо, хотела показать, что ее немцы тоже не щадили, надеясь отвоевать у меня хоть бы одно очко в свою пользу.
— За что же так неожиданно немцы бросили вас в лагерь?
— При расквартировании жителей Бутково в окрестных деревнях я увидела, как солдат копался на телеге в пожитках эвакуированных. Я ему сделала замечание и сразу угодила в лагерь, — без запинки объяснила мне Шляхина.
Возможно, так и было, но скорее всего ей поручили втереться в доверие к тем, кого фашисты подозревали в связях с партизанами. Ради этого все и было разыграно на виду у беженцев.
Так я расценил этот эпизод про себя, но с выводами и обвинениями не торопился. Чем дольше она рассказывала о себе, тем больше набиралось фактов, подлежащих проверке.
— Вскоре в лагерь водворили одну семью, с которой я подружилась, — рассказывала Шляхина. — Кто-то из этой семьи попросил меня договориться с немцами, чтобы отпустили их на волю за взятку. Мне удалось договориться с комендантом лагеря, и он их всех освободил, а заодно и меня. Фамилию семьи, поверьте, не помню, — опередила она мой вопрос. — После освобождения семья вскоре ушла в лес, а я поселилась в Пскове. Там встретила моего довоенного знакомого Дурманихина Петра Петровича, работавшего до войны экспедитором ликеро-водочного завода на Калашниковской набережной. Он руководил труппой артистов в Пскове. Я попросилась к нему. Выступала в качестве художественного чтеца, а иногда и конферансье — конечно, на немецком. В этом было мое преимущество перед другими артистами труппы.
— Чем же вы забавляли зрителей?
— Разными пикантными анекдотами. Смешными и забавными. Они это любили при соответствующем оформлении. Комендант обеспечивал нас шикарными костюмами, черными чулками со швом и туфлями на высоком.
— Одним словом, веселили фашистов.
— Понимаю, что это упрек, но увы... что было, то было. В январе-феврале сорок четвертого года русская авиация сильно бомбила Псков, из-за этого вся наша труппа по дороге в Эстонию разбежалась — кто куда... Мне удалось устроиться на машину, доставившую меня на станцию Пэду. Впоследствии я узнала, что автомашина принадлежала какой-то абверкоманде, ехавшие в ней люди взяли меня к себе уборщицей в общежитие...
Я попросил ее повторить сказанное и даже хотел было кого-нибудь пригласить в кабинет, поприсутствовать при дальнейшей беседе. Ведь она упомянула Эстонию! И мне, глядя на Шляхину, тоже вдруг захотелось закурить, но папирос у меня не было. Пришлось выпить стакан воды из графина и открыть форточку, чтобы проветрить кабинет.
«Как дальше поступить? В каком направлении вести разговор?» — спрашивал я себя, понимая, что Шляхина очень многого не договаривает. Либо перевирает...
Услышав, наконец, про Эстонию, я еще раз запретил сам себе проявлять торопливость, не спешить называть Телкина, предоставив ей возможность выговориться до конца. Правда, приходилось уточнять и записывать населенные пункты и фамилии. Но лишь попутно. Телкина она пока не упоминала. Я не исключал и того, что связь с ним была мимолетной и не оставила у нее никакого следа, если не носила преступного характера. Она могла его не назвать и по каким-то другим причинам.
Поскольку я вопросов почти не задавал, а только слушал, Шляхина все больше пускалась в подробности о ее жизни в Эстонии. Ее кажущаяся откровенность и постоянные отклонения от темы вынуждали меня перейти к вопросам, к уточнению конкретных фактов, событий и лиц.
— Хорошо зная немецкий, вы все время оставались уборщицей в общежитии абверкоманды? Или...
— Приходилось делать все, что заставляли подневольного человека.
— Но и в неволе вы находили время для развлечений?
— А вы откуда знаете о моих развлечениях? — не понравился ей вопрос.
— Очевидно, ваше положение было несколько иным, чем вы обрисовали... Зачем и от кого вы убегали с абверкомандой?
— Товарищ капитан, я вам все рассказала, — тяжело вздохнула Шляхина.
— Сомневаюсь. У вас были знакомые мужчины в Пэду, которые за вами ухаживали?
— За мною тогда все ухаживали — и русские и немцы.
— Ограничим круг ваших поклонников русскими и периодом пребывания в Пэду.
— Назовете — может, кого и вспомню, — хитрила Шляхина, пытаясь узнать, о ком пойдет речь.
— Перечисляйте всех подряд, а я скажу, кто меня больше интересует. Можно начать с абверкоманды, с военных и цивильных, рядовых и офицеров.
Шляхина сначала молчала, потом запротестовала против вторжения в ее интимную жизнь и, наконец,
