артиллериста. Командование бригады после отмены операции приказало Девереву вместе с разведгруппой прибыть в расположение. Деверев этот приказ не выполнил.
Все эти аргументы Сафронов приводил начальнику отдела «Смерш» бригады.
Майор слушал старшего лейтенанта в землянке, расположенной поблизости от переднего края. От нее рукой было подать и до залива. Сафронов сам ходил ночью по пути движения группы с людьми, которые были у Деверева, и ничего там не обнаружил.
— Что еще удалось выяснить? — спросил майор.
— Объяснения сослуживцев Деверева подтверждают выводы о предательстве.
— А именно?
— Индивидуалист, замкнут, с людьми общался неохотно. В блиндаже просиживал целые дни. Чрезмерно труслив. Допускал пораженческие высказывания...
— Все?
— Нет, не все. Свидетель Иванчишин показал: «Заблудиться Деверев не мог. При нем были компас и карта. Он бывший штурман, неплохо ориентировался, тем более что ночь была светлая. Я полагаю, что, выйдя на залив, Деверев отослал от себя всех бойцов. Остался только со связным с целью осуществления заранее обдуманного плана. Он трус, и если бы не эта цель, то вдвоем по заливу никогда бы не пошел. Собирать связистов не входило в его обязанности. Это мог сделать не только связист, но и командир разведки лейтенант Кругликов. Но всех их Деверев отсылал подальше от себя». Сослуживец Деверева на корабле Василец сам пришел ко мне и рассказал, что ему пришлось с ним служить вместе. Он его недолюбливал за барское, пренебрежительное отношение к товарищам по службе и ко всем живущим на земле, кроме немцев и португальцев.
— Немцы — ясно. А при чем здесь португальцы?
— Это еще надо выяснить, товарищ майор. Да... Я Васильца не допрашивал, а так, на всякий случай, кое-что записал для характеристики личности. Так вот, — посматривая в блокнот, говорил Сафронов, — поведение Деверева всегда соответствовало его настроению. Он всегда ко всему был равнодушен. По судну ходил так, как будто находился в гостях. Смотрел только на горизонт. На вахте из рулевой рубки не высовывался, а на стоянках к нему приходила одна женщина, замужняя, как говорил он. Если его знакомая не появлялась, стремился ускользнуть в город, где азартно играл в «очко» на деньги.
— Эту знакомую нашли?
— Пока не удалось, а вот с ее подругой поговорили. Она рассказала о романе Веры Петровны — женщины, которая приходила на стоянках к Девереву. Выходит, что познакомилась она с ним в тысяча девятьсот тридцать восьмом году где-то на юге. Одним словом, курортный роман. В то время Деверев был студентом-гидрографом. Вера Петровна была замужем, но привязалась к нему. У женщин это бывает, — заметил Сафронов.
— А у мужчин не бывает? — хмыкнул майор.
— Не встречал таких.
— Защищаешь мужиков. Ну ладно...
— Интересно, товарищ майор, то, что они встречались в сорок первом и сорок втором годах, в самое тяжелое, голодное время в Ленинграде. Вера Петровна болела. Он сочувствовал ей на словах, рассказывал о своем пайке, а помочь не удосужился. Больную внимательно опекал муж. А он, между прочим, догадывался, и не без основания, о том, что его блудливая супруга давно погуливала с этим... И тем не менее муж пришел на помощь, отдавая ей все, что мог, и этим спас ей жизнь. Вот они какие бывают, мужики...
Майор внимательно слушал доклад оперуполномоченного, но у него так и не складывалось определенного мнения о предательстве Деверева. Прямых доказательств того, что со связным перешел на сторону врага, не было. Все то, что удалось собрать Сафронову, характеризовало Деверева не с лучшей стороны, но этого было мало.
— Иван Васильевич, — остановил майор оперуполномоченного, — вы продолжайте расследование. Докладывайте... Должен только сказать, что начальство ждет от нас не косвенных, а прямых доказательств измены Деверева. Кстати, что можно сказать о Колотове?
— Колотов — матрос. Характеризовался только положительно. Приходится удивляться, как мог сбить его с толку Деверев. Скорее всего, заманил. Тот, конечно, ничего не подозревал. За него я ручаюсь.
— Все это надо доказать, Иван Васильевич.
Чрезвычайно трудно было добыть данные о том, что Деверев изменил Родине. Над этим и задумались майор и старший лейтенант, сидя во фронтовой землянке с кружками кипятка в руках. Видя озабоченное лицо оперуполномоченного, майор сказал:
— Кое-какие возможности у нас есть. Мы займемся этим вопросом, но и вам надо активно действовать. Делайте выводы из этого позорного явления.
29
Как ни старался Деверев завоевать у немцев их расположение на следовавших один за другим допросах, как ни подстраивался к ним, стремясь угодить тем, кто его допрашивал, впереди отчетливо маячил лагерь военнопленных. С ним не церемонились, не делали для него никаких исключений, хотя он и рассчитывал на особый прием. Не помогали ссылки на дворянское происхождение и на сестру фон Вольф, проживавшую в Берлине.
Эдуард де Вьеро, как он себя называл, в который раз повторял сочиненную им биографию, которая ему очень нравилась и льстила его самолюбию. Свою родословную он прослеживал с тех далеких лет, когда на португальском корабле в Россию прибыл некий Антонио де Вьеро, как немало прибывало и других иностранцев в те петровские времена, решивших испытать свою судьбу в государстве, где в бескрайних снегах и глухих лесах бродили медведи.
— Русским царем Петром, — затянувшись немецкой сигаретой, продолжал Деверев, наблюдая за обер- лейтенантом и его переводчиком, которые его допрашивали, — он был назначен градоначальником строящегося Петербурга... — Он сделал длинную паузу, давая возможность немцам вникнуть в то, что он сказал, и ожидал реакции.
— Weiter, — равнодушно сказал обер-лейтенант.
— Дальше, — перевел переводчик.
— Петр старался опереться на иностранцев и заменить ими консервативных русских бояр. Для этой цели им были введены всевозможные титулы и чины. Де Вьеро был пожалован графский титул. В русском же произношении фамилия претерпела изменения, пока не превратилась в современную. Все это мной слышано в семье, от матери, и читано в «Истории государства Российского». Мой дед учился в пажеском корпусе, стал офицером. Мой отец воспитывался в Петербурге в учебном заведении для дворян, но средств уже не было, и моя мать стала хлопотать о помещении меня на казенный счет в Гатчинский сиротский институт, куда и удалось меня поместить. Окружавшая меня среда воспитанников подсмеивалась над моим графским титулом, я получал массу обид и неприятностей. Из-за этого я рос замкнутым, избегал людей. Революцию и я, и окружавшие меня сверстники приняли с огорчением: большевики запретили вечерние молитвы в честь благодетелей, приютивших нас, сирот, и дававших нам помощь. Не меньшее возмущение вызвала отмена преподавания закона божьего. Дирекцию института заменили избранными на собрании. Лет мне тогда было мало, но о смысле происходящих событий я уже тогда задумывался.
— Вы служили в Красной Армии? — прервал его офицер.
— В тысяча девятьсот тридцатом году призывался для прохождения вневойсковой подготовки. Военкомат снял меня с учета «за невозможностью использования», потому что в анкете я написал о своем графском происхождении. Все это давило на меня, заставляло думать, что я нахожусь в положении затравленного зверя. Хотя впоследствии я окончил институт, был призван в армию и мне было присвоено звание, я не мог простить Советам старой обиды и решил перейти на сторону немецких войск. Я готов служить Великой Германии, ее фюреру, — высокопарно закончил Деверев.
Переводчик давно заметил, что граф безбожно врет на допросах, показывая свою осведомленность в
