камеру. До Амурского, оставшегося в камере, донеслось, как щелкнули наручники на руках Деверева. Больше он его не видел, но ему пришлось о нем слышать в общих камерах, пока его держали в этой тюрьме по непонятным ему причинам. А после Амурский оставался узником штрафного лагеря до конца войны.
«В январе-марте 1944 года шеф направлял Д. (в телеграммах фамилия Деверева обозначалась одной буквой) в филлинский лагерь, где агентурой была раскрыта подготовка к побегу. Участников заключили в тюрьму в Тарту. Д. тоже содержался в тюрьме. Выполнял там задания шефа. Некоторые из участников расстреляны. Ему объявлено, что предложенный им план захвата Кронштадта осуществить нельзя. Сидит в камере вдвоем. Можно предположить, что проверяют военнопленного, привезенного из Германии, который выдает себя за эстонца. В начале апреля Д. из тюрьмы освободили и направили в абверкоманду. Иван».
Начальник особого отдела бригады уже не раз перечитывал сообщения «Ивана» и размашистую резолюцию на нем начальника управления «Смерш» фронта. Потом пригласил к себе оперуполномоченного Сафронова и объявил ему о том, что Деверев — агент абвера и его необходимо объявить в розыск, так как он может быть заброшен в наш тыл.
— А вы сомневались, товарищ майор, — напомнил Сафронов.
— В нашем деле всегда надо сомневаться. Это золотое правило для контрразведчика. Скажем спасибо тому, кто добыл эти сведения и сумел их переправить через линию фронта. А что же мы — не могли предупредить предательство? — спросил себя и оперуполномоченного майор.
— Должны были, — твердо сказал Сафронов. — Несу полную ответственность, товарищ майор. А тому товарищу нижайше кланяюсь и в долгу перед ним не останусь.
— Достается ему там... Каждый час, что год. А может, его и нет уже. Такая работа... Но будем надеяться на лучшее. Гитлеровцы твердят о сверхчеловеке и не подозревают, что сверхчеловек — простой смертный славянин — сидит у них переводчиком.
Оперуполномоченный чувствовал себя как-то виновато и неуверенно при этих рассуждениях, но про себя не соглашался с начальником насчет «простого славянина». Сафронов был старше своего начальника. Многое повидал на своем веку, но нигде и никогда не имел привычки рассказывать о себе. Так уж сложился его характер. Да и работа в особом отделе наложила свой отпечаток на его поведение, приучила больше молчать.
— Ничего реального Деверев немцам предложить не мог, кроме мыльного пузыря, который сразу же лопнет, если на него даже не дышать. А вот людей погубить может. Одним словом, предатель, — сказал Иван Васильевич перед тем как уйти из землянки начальника.
По весеннему лесу, в котором еще виднелись белые снежные островки, оперуполномоченный возвращался в окопы своего батальона, залитые талой водой. Громыхала артиллерия. Полыхала война. На ней одни сражались на переднем крае, другие — в тылу врага, на своей передовой, не менее опасной и коварной, под носом у изощренного противника...
31
Чем глубже я забирался в материалы на Деверева, в сложный лабиринт человеческих поступков и судеб, сотканный из многочисленных справок, запросов и ответов на них, написанных от руки протоколов допросов и машинописных указаний и резолюций, тем больше мысленно преклонялся перед теми, кто проделал огромную кропотливую работу по добыванию всех этих сведений, кто собирал их по крупицам, подшивал и нумеровал, писал на коленях при свете коптилки во фронтовых землянках.
Скупые сообщения зафронтового разведчика, работавшего у фашистов переводчиком в отделе 1-Ц[1], давали не только ценнейшую информацию, но и показывали, каких трудов и какого хладнокровия и выдержки стоила эта его работа во вражеском логове. Добыть информацию — это далеко еще не все. Ее надо передать, с кем-то встречаться, куда-то отлучаться и каждый раз скрупулезно готовиться, чтобы отлучки и встречи выглядели оправданными, естественными и выдерживали педантичную проверку абвера.
Из всего того, что сообщал разведчик, именовавшийся Иваном, отчетливо вырисовывалась темная личность продавшегося оккупантам Деверева, провокатора и авантюриста. Его не страшило то, что немцы присвоили ему номер, который он должен был помнить на немецком языке и в любую минуту отзываться на него, а не на свое дворянское имя. Он не обливался холодным потом от того, что мог затеряться в гитлеровских лагерях как занумерованная, но никому не нужная, выброшенная на свалку вещь.
Этот номер опять куда-то везли. Рядом с ним на заднем сиденье автомашины сидел «Иван». Деверев попытался с ним заговорить, выяснить, куда и зачем его везут, но офицер, сидевший рядом с шофером, сразу спросил у переводчика, чем интересуется пассажир. Неожиданный увоз из тюрьмы пугал Деверева. А везли его в лагерь, где содержались попавшие в фашистский плен офицеры Советской Армии, которых обрабатывали и склоняли к службе во власовских формированиях. Пропагандисты из кожи вон лезли, чтобы уговорить их пойти на службу в так называемую РОА, но «энтузиастов» находилось очень мало. Вербовщики встречались с молчаливыми, непроницаемыми лицами военнопленных, стоявших в строю в полосатых лохмотьях и деревянных башмаках. Лагерная администрация заподозрила некоторых военнопленных в противодействии усилиям нацистов, эмигрантов и предателей, стремившихся сломить волю узников. Начальник отдела 1-Ц майор фон Мейснер был уверен в том, что в лагере действуют большевистские комиссары. Их надо было выявить и ликвидировать. Для этого и везли Деверева в лагерь.
— Переведите, пожалуйста, господину майору, что надо бы мне появиться в лагере без погон. Иначе я буду слишком заметен, а так бы я растворился в общей массе и мне легче было бы справиться с заданием.
«Иван» перевел фон Мейснеру мнение Деверева, но майор тут же отверг просьбу агента. Ему не понравились возникшие у Деверева сомнения.
— Он должен выполнять, а не рассуждать, — довольно резко сказал майор.
Деверев не понял, что сказал фон Мейснер, но по тону догадался о реакции и больше уже ни о чем не спрашивал. Перед тем как передать его коменданту лагеря, фон Мейснер сказал:
— При успешном выполнении задания вы будете направлены в школу пропагандистов РОА в Дабендорф.
— Я все сделаю для Великой Германии, — ответил агент, испытывая острую боль в запястьях от наручников.
На следующий день команду военнопленных погнали на железнодорожную станцию грузить лес и металлолом. Среди них был и Деверев. Он умышленно не заводил ни с кем разговоров, помалкивал, присматривался и в поисках доверчивого старался помочь тем, кто работал с ним рядом, подставляя свое плечо под тяжести. Одному из них он сочувственно проронил:
— Дай-ка я, браток, у меня еще есть силенка.
Военнопленный отступил назад, отдав ему в руки шершавый обрез чугунной трубы, и они вчетвером подняли ее и бросили на платформу.
Администрация лагеря, выполняя предписания свыше, считала, что изнурительная физическая работа наилучшим образом дополняет рвения пропагандистов, внушавших пленным идеологию фашизма.
Под вечер команда возвращалась в лагерь. Семенивший рядом с Деверевым военнопленный, которому тот помогал при погрузке железнодорожной платформы, тихо спросил:
— Давно с той стороны?
— Да нет, недавно.
— Как там?
— Ничего. Все нормально.
