Я попытался отлепиться от косяка.
– Я бы, – выдавилось у меня, – не советовал.
Китана покачала головой.
– Отдайте журнал! – цыкнула она на коллег, продолжавших бесцеремонно глумиться над последствиями моего позавчерашнего безрассудства. – Не для вас покупала.
– Погоди. – Я все же доковылял до стола и оперся о него, бесцеремонно отпихнув Малинкина. Стол возмущенно заскрипел, а Дося – фыркнул. – Дай хоть гляну, на что это похоже.
В кабинете у Свет Никитича я разглядел только два слова в заголовке – “невидимка” и “полиция”, и то потому, что напечатаны они были карминно-красными буквами в ладонь высотой.
Я ожидал худшего, и здорово промахнулся. Мне в голову прийти не могло, что может быть так плохо. Хельга Аведрис поработала на “отлично” – сама ли, а то подключив штатного архивариуса, сказать трудно, но ей удалось художественно иллюстрировать статью симпатографиями со всех мест, где Невидимка оставлял свои подписи. А венчала эту пирамиду смертоубийств моя физиономия, зарисованная чьим-то борзым пером в тот момент, когда я серьезно делился важными материалами с проклятой газетершей. Заголовок же полностью выглядел так: “Невидимка будет пойман! сулится полиция”.
Я решил, что ненавижу гномов.
– Да, Валя, – почти сочувственно проговорил Смазлик, оглядывая попеременно то меня, то журнал, то притихшую в ожидании кучку коллег. – Ну ты попал!!
– Ангелы вы мои… – процедил я, сворачивая ненавистный журнал в трубочку и вручая Китане на манер букета. – Падшие!
Слухи, как известно, распространяются быстрее звука. Но Коля Иванников был уже наслышан о моем позоре не поэтому – просто его столик притулился в дальнем углу того же крольчатника. Только врожденная серьезность мешала ему поплясать на костях проштрафившегося товарища.
– Ну ты, Валя, загнул – к концу недели! – пробасил он вместо приветствия. – Нам бы к концу недели все протоколы восстановить, и то, если без выходных. А сверхурочку кто оплачивать будет? Буджеть? – Заморское словечко он всегда выговаривал с сильным рязанским акцентом. – От него дождешься.
– А твои орлы уже взялись за это дело? – с надеждой поинтересовался я.
Коля кивнул.
– Ежели хочешь, присоединяйся, – предложил он безо всякой надежды в голосе. В конце концов, положение следователя по особо грешным имеет свои преимущества – никто не ждет, что я брошу все дела и примусь заново обходить все квартиры в парамоновском доме. Разве что в восемнадцатую заглянуть…
Я отогнал от себя сладостные видения, в которых мое знакомство с барышней Валевич-младшей становилось куда более близким и тесным, чем можно ожидать, и мне стало совсем тоскливо.
– А что толку? – отмахнулся я. – Все равно дневника не восстановишь.
– Какого дневника? – удивился Коля.
Поглощенный приступом саможалости, я едва не пропустил его слова мимо ушей.
– Что значит – какого? – вырвалось у меня, когда Коля уже вернулся к груде документов, грозившей обрушить стол – порченый, судя по виду, еще водами всемирного потопа. – А по описи…
Я дернулся было к своему рабочему месту, и тут же сообразил, что опись, как и все бумаги по делу Парамонова, сгорела.
– А что – опись? – пробурчал Коля. – Я и так с той квартиры каждую бумажку помню. Не было там никакого дневника.
– Тайного, – уточнил я. – Замаскированного…
Язык мой сам собой завязался морским узлом. Замаскированный под Евангелие блокнот легко мог ускользнуть от благочинских аргусов и церберов. Память у Коли действительно отменная. Если он не помнит о дневнике – его не было среди собранных улик…
А это значит, что последние записи, находки, наметки для статей Парамоши так и лежат у него на квартире, за чарным ограждением.
– Подожди меня! – крикнул я, и выбежал из комнаты, провожаемый дюжиной недоуменных взглядов.
Само собой, пока я волком выгрызал бюрократизм – разрешение на снятие печати, разрешение на наложение печати, расписаться в журнале регистрации, расписаться за выданную печать… – Коля уже умотал “на объект”, то есть на пожарище на месте нашего райотдела. Я подумал было прихватить с собой кого-нибудь чином помладше, но махнул рукой – что, один не справлюсь? – и, запихав заранее все потребные бланки в любимую папочку, помчался к ближайшему порталу, что на Таганской площади.
Всеволод Серов, пятница, 18 июня
Сказать, что вид сгоревшего участка меня озадачил – значит, не сказать почти ничего. Я замер, уподобившись одной из многочисленных Лотовых жен, и, если бы добрые люди за моей спиной не решили- таки миновать меня по бокам, поминая при этом незлым раешным матерком – так бы и грохнулся оземь соляным столбом.
Надо же, какое совпадение! Или… не совпадение?
Я с превеликим трудом удержался от того, чтобы не поднырнуть под желтую, с жирными черными закорючками охранительных рун, ленту. Удержало меня не столько вера в мощь охранных заклинаний – на них бы и моих природных способностей хватило, не говоря уж о защитных амулетах, – сколько внушительная фигура постового ангелочка, прохаживавшегося взад-вперед вдоль ленты, возложив могучую правую длань на эфес шашки явно неуставной длины.
Вместо этого я несколько раз вдохнул-выдохнул, успокаивая, словно перед выстрелом, дыхание и, приблизившись к постовому, спросил.
– Простите, а… что случилось?
Серафим воззрился на меня сверху вниз, оценивая мой рост, а заодно, по-видимому, и уровень моих умственных способностей.
Вопрос был и вправду дурацкий, но ничего лучшего я сымпровизировать не сумел.
– Пожар случился, господин хороший, – жалостливо-издевательским тоном отозвался серафим. – В прошлую ночь.
– Надо же. – Побормотал я, вытягивая голову в тщетной попытке заглянуть за плечо постового.
Великаний родич напрочь перегораживал своей необъятной тушей обугленный проем бывших дверей, но даже в оставшуюся свободной щель я сумел различить, что пепел – хвала Господу, самый обычный, черная жирная сажа, а не сухая серая пыль, остающаяся после “огненных шмелей” – и впрямь примерно суточной давности.
Впрочем, с опозданием подумал я, если бы по этой хибаре долбанули “шмелями”, от нее осталось бы немногим больше, чем от полковничьего флигелечка. Фугасное действие “шмелей” зажигательному уступает совсем ненамного.
– А вам, господин хороший, какое собственно дело? – вопросил серафим.
– Да я вообще-то к другу шел, – сказал я, постаравшись, чтобы голос мой прозвучал как можно более расстроено. Как говорил, помнится, на спецкурсе препод по актерскому – из клиента давить слезу нужно быстро, пока не опомнился. – Он как раз в этом участке работал. Валька Зорин, следователь по особо грешным. Я у него полсотни новыми до получки стрельнул, щас занести хотел, а тут, – я огорченно развел руками, – такое.
Складки на широченном лбу серафима разошлись, словно по волшебству.
– Зорин, Зорин… – задумчиво пробормотал он. – Ну да, был такой.
– Что значит – был? – Я аж подскочил. – Он что – сгорел?
Сомнительно, конечно, учитывая, что большую часть ночи брат благочинный провел в компании со мной и девицами Валевич на незабвенном пароходике “Цветок мая”, но чем нечистый не шутит – вдруг угораздило бедолагу?
– Да не, Господь с тобой, – махнул на меня лапищей серафим. – Жив твой Зорин. Из оперов один только погорел, Ястребов Николай. А остальные двое – один коверный и архивист наш, Илларион Спиридонович, царствие им небесное.
– Воистину. – Я, следом за ангелом, осенил себя крестом.
