Ну, тут они и повздорили. Народу собралось много. Шум подняли. Попочка заскочил. Старшеклассники к нему: как, мол, можно без царя? Попочка как начал их ругать, как начал их ругать! А потом увидел меня и набросился: «А ты, — говорит, — чего тут среди старших крутишься? Чего всякие глупости слушаешь?»
И прогнал из уборной.
— Мне Лихова жалко, — сказал Мухомор. — Давай соберем ему денег. В Сибири, знаешь, ему плохо будет.
Самоха с радостью:
— Вот это ты хорошо придумал! Обойдем потихоньку все классы и соберем. Айда! Давай сейчас собирать. Я у сестры рубль выпрошу.
Мухомор не успел ответить, как ударил звонок.
— Что это? — удивленно спросил Самоха. — Еще перемена не кончилась, а уже звонят. Пойдем. Что- то есть…
А по коридору уже топали две сотни ног. Парадный зал был распахнут настежь. Попочка суетливо расставлял гимназистов парами и кричал:
— В зал! В зал, господа! Живей!
Построились в зале рядами и загудели. Каждый допытывался:
— В чем дело? Что будет? Зачем собрали?
Попочка отвечал коротко:
— Узнаете. Не галдеть!
Вдруг в зал — сам Аполлон Августович. Серьезный-серьезный. А за ним — батюшка и Швабра.
— Тсс! — поднял руку Попочка. — Смирно!
Аполлон Августович встал лицом к шеренгам. Молча и испытующе разглядывал серые ряды. Батюшка кусал бороду и украдкой выглядывал из-за его спины. Швабра рассматривал потолок…
— Дети, — тихо начал директор.
В задних рядах солидно откашлялись восьмиклассники. Кое-кто осторожно пощупал пробивающиеся усы…
— Дети, — еще раз сказал директор и, заметив малышню, обратился к Попочке:
— Этих уведите. Оставьте с четвертого по восьмой включительно.
Малыши обиженно вышли.
Когда за ними закрылась дверь, директор сделал шаг вперед и спросил:
— Дождались?
И вдруг визгливо:
— Чтоб у меня этого больше не было! Безобразие! Позор! Осрамили учебное заведение.
И снова сделал большую паузу, колко впиваясь глазами в каждого.
И опять тихо:
— Достукались… Дочитались подпольных книжек… Прокламаций… С бунтарями знакомство завели?… Идеи безнравственные…
Сердито покрутил в воздухе пальцем.
— Бессмыслицей отравились. Корову через ять пишете, а туда же… Ну, хорошо, — переменил он тон, — пусть вам не жаль чести гимназии, чести мундира. Пусть. Но отцы, но матери?… Матери, которые вас воспитывали, холили, берегли… Эх!
Достал платок и высморкался.
— Государство дает вам знания, образование, воспитание…
— Поведение, внимание, прилежание, — тихо добавил Самоха.
— А? — не расслышал директор. — Да-да, воспитание… На вас надеются… Вас готовят быть честными чиновниками в разных ведомствах, а вы… А вы политикой вздумали заниматься. Ну что общего между гимназией и политикой? Какое вам дело до политики? Преступниками хотите быть? Да?
Коля Амосов испуганно смотрел на Швабру, а Аполлон Августович продолжал:
— Я не говорю о всех. Большинство из вас несомненно благоразумны, но вот ваш товарищ Лихов… Вы уже все слышали, что случилось с ним?
— Да, — твердо ответил кто-то, — слышали. Просим освободить Лихова…
— Это кто сказал? Я спрашиваю: кто сказал?!
В зале молчали.
— Я вас собрал для того, чтобы предупредить. Если я замечу что-нибудь подобное… Вы понимаете? Из моей гимназии в университет ни один вольнодумец не проходил и не пройдет. Зарубите себе это твердо. Можете разойтись…
Самохин, идя в паре с Мухомором, шепнул ему на ухо:
— А деньги для Лихова все-таки соберем.
Мухомор молча кивнул головой.
И через пятнадцать минут подписной лист таинственно поплыл по партам. На листе значилось: «Всем, кроме Амоськи и Буха. Этим не показывать».
Но нашлись и без них предатели. На другой день, когда многие принесли из дому кто полтинник, кто рубль, когда коробка из-под папирос была уже так полна деньгами, что ее нельзя было закрыть, налетел восьмиклассник Веретенников, вырвал коробку из рук какого-то ротозея и отнес директору.
Директор внимательно посмотрел на Веретенникова и сказал:
— Я вас хвалю. Благодарю. С деньгами я распоряжусь сам. Идите.
Веретенников поклонился и, довольный похвалой директора, вышел. В коридоре наткнулся на одноклассника Минаева. Тот брезгливо отстранился и сказал:
— Далеко пойдешь.
— То есть?
— Не то есть, а скотина ты, вот что.
— Сам — скотина, — огрызнулся Веретенников.
Минаев долго смотрел ему вслед и думал: «Барин… Мерзавец… Накрыть бы в раздевалке шинелью, отбить бы почки, так помнил бы… Холуй…»
А тем временем Аполлон Августович беседовал со Шваброй.
— В вашем классе, — сказал он, — очень нездоровые настроения. Без спросу, самовольно собирают деньги для этого Лихова. Вам известно?
— Нет-с, — испуганно ответил Швабра. — Нет-с… Я не знал-с… Я уверяю вас, что не знал-с…
— Очень жаль. Вам следует знать все, что делается во вверенном вам классе. Вы же наставник. Вы же отвечаете за моральное состояние своих воспитанников. Душок нехороший. Кем занесен? Кем?
— Полагаю, что этим новичком-с… Токаревым Владимиром, и, кроме того, трогательная дружба его с Самохиным. Нет сомнения, что вдохновители всего дела именно они-с. Но я не знал-с…
— Потрудитесь возвратить жертвователям их деньги и с соответствующим внушением, конечно. Надеюсь, что у вас в классе это не повторится. И чтобы без огласки. Вы поймите, ведь это позор для гимназии.
— Гм!.. — громко кашлянул присутствующий тут Элефантус. Он был несказанно рад, что директор жучил его врага — Швабру.
— Гм!..
Швабра покраснел, сердито посмотрел на Элефантуса и подумал: «Посмотрим-посмотрим, кто кого, не радуйся еще…»
Сказал:
— Павел Петрович, извините, но… когда вы приходите в мой класс на урок, у вас возмутительная дисциплина-с.
Элефантус выпустил изо рта клубы дыма, сердито загасил папиросу и, поглядывая на директора, ответил раскатисто:
— Совершенно справедливо изволили заметить. Именно только в вашем классе у меня и нет дисциплины. У вас в классе не ученики, а, с позволения сказать, какие-то…
Элефантус пожевал губами:
— Психопатики и лоботрясы, — выдавил он наконец и, заслоняя собою полкомнаты, пошел к
