исследователем психологии переживания открывается широкое поле деятельности в психологическом изучении обрядов, связанных с рождением, смертью, инициацией, свадьбой и пр. [38] [127] . 134; 143 и др.].
Необходимо подчеркнуть, что все эти положения носят совершенно предварительный характер.
Приступая теперь к анализу конкретного случая переживания, а именно переживания Родионом Раскольниковым своего преступления, мы наряду с главной целью — иллюстрации и конкретизации этих положений — надеемся проиллюстрировать еще и целый ряд других положений, выдвинутых в предыдущих частях работы. Но прежде должна быть сделана одна оговорка в связи с тем, что объектом нашего анализа является не реальный человек, а литературный персонаж. Какую доказательность имеют данные такого анализа? Может ли он в принципе рассчитывать на выявление реальных психологических закономерностей, например, в силу реализма изображения? Можно ли надеяться, что писатель, не выходя за пределы психологической достоверности в изображении действий и переживаний, не искажает нигде и психологических законов, т. е. что все описанное им в принципе возможно и как психологическая реальность? Занимаемся ли мы, исследуя психологические закономерности поведения персонажей, реконструкцией реальности или всего лишь реконструкцией скрытой концепции художника, его мнения об этой реальности? (Хотя так ли мало это 'всего лишь', особенно когда речь идет о Достоевском?) А может быть, вообще пытаться изучать психологию реальных людей посредством анализа продуктов поэтического вымысла так же бессмысленно, как изучать гидрологию моря по полотнам маринистов?
Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.
* * *
Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей возникновения психологической ситуации 'невозможности', создавшей необходимость в этом переживании.
'Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством' [64] с.684], нараставшее в Раскольникове задолго до преступления, — вот главный внутренний корень его преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На первых страницах 'Преступления и наказания' мы застаем уже далеко зашедший процесс 'изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми: Раскольников 'бежал всякого общества', у него выработалась 'привычка к монологам', 'с прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться'. Хотя в нем изредка еще ощущается 'какая- то жажда людей', однако, едва дело доходит до реального контакта, Раскольников испытывает 'неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности'.
Конфликт между тенденцией 'быть вне' людей и противостоящей ей, хотя и очень ослабленной, тенденцией 'быть с' ними вылился в компромиссную установку 'быть над людьми', которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя 'над' — это отчасти и 'вместе с', но все- таки в значительно большей степени 'вне'. Свое непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение — в его 'теории' двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла 'приняться' идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую выносимость преступления, 'теория' — его этическую оправданность, а осуществление преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности 'теории' и удостоверение сверхчеловеческого [54] [59] 'права' ее автора, его принадлежности к высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними внутренние проблемы, в первую очередь — нежелание принимать жертву Дунечки, согласившейся ради брата на брак с Лужиным.
Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода 'идеи' в 'дело' (фазы этого перехода: от абстрактной 'теории' к 'мечте', потом к конкретно планируемому 'предприятию', далее — к 'пробе' и, наконец, к реальному совершению преступления), заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой героя со своей 'проклятой мечтой'. Чем ближе она подходила к 'делу', чем окончательное становилось решение героя, 'тем безобразнее и нелепее тотчас же становилось в его глазах', тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление 'идее' со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа пружину нравственной борьбы, остановив ее колебания в самом невыносимом по напряженности состоянии.
Если до преступления Раскольников принужден был строить, жизнь и общение, 'болея' идеей преступления, мнением о нем и его возможной этической оправданности и психологической выносимости, то теперь он был отягощен фактом совершенного убийства. Из содержания сознания, от реализации которого возможно было отказаться и с которым можно было спорить, оно проросло в содержание бытия, с которым спорить уже нельзя и изъять из жизни нельзя. Но и принять его в жизнь, как показали первые же психологические реакции на этот факт, тоже нельзя. 'Теория' Раскольникова, претендовавшая на обеспечение его принятия, на придание преступлению смысла, сразу же обнаружила свою полную психологическую несостоятельность. Эта 'теория', обосновывавшая идею преступления, будучи абстрагированной от существенных пластов личности своего автора и исполнителя, оказалась неравномощной своей 'практике': она была прорвана реальным поступком, воплотившим идею и тем самым чувственно столкнувшим ее со всем сложным составом личности героя и этим столкновением развенчавшим (не на уровне рационального сознания, но на уровне 'натуры', по словечку Порфирия Петровича) претензии теории, точнее, вытекающего из нее 'наполеоновского' идеала, на роль внутренне организующего и 'оцельняющего' личность начала. А так как цельность личности не есть, вообще говоря, естественно данное единство, а есть единство заданное, активно создаваемое самим человеком, то утрата объединяющего начала открывает доступ процессам распада и дезинтеграции личности и ее жизни.
Раскольников почувствовал 'во всем себе страшный беспорядок'. Обрывается временная преемственность сознания: он понял, что не может 'о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно… В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления… и сам он, и все, все…' Нарушается общение с самим собой, с людьми, с миром: 'Он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего…' (65)
С этого момента начинается переживание героя. В условиях отсутствия новой ценностной системы, на основе которой можно было бы перестроить личность в целом и тем разрешить неразрешимые в наличном жизненном мире внутренние конфликты, сознание, стремясь предотвратить окончательную деструкцию личности, вынуждено прибегнуть к защитным механизмам. Однако психологическая защита хотя и устремлена к достижению некоторого единства, но, подчиняясь, как мы уже знаем, 'инфантильной' установке, пытается бороться против сложности не преодолением и разрешением ее, а ее иллюзорным упрощением и устранением. Нечувствительная к целостной психологической ситуации; она действует негибкими средствами, отрицательные последствия применения которых перевешивают его положительные эффекты. Конкретно, в случае Раскольникова, попытки защитного переживания основного конфликта не только не разрешают его позитивно, но, втягивая в зону его действия все новые и новые отношения, порождают целую сеть производных конфликтов, заражая в конце концов весь душевный организм.
Проследим вкратце ход образования этой сети. До преступления центральный конфликт — между идеей преступления и совестью — постоянно пульсировал в сознании, это была непрекращающаяся внутренняя борьба, которая велась всему средствами сознания — рациональными, бессознательными (первое сновидение Раскольникова), эмоциональными. Эмоциональная динамика этого конфликта выражалась в возрастании у героя чувства отвращения к 'идее' и к себе как ее носителю по мере принятия
