рядового состава патрулирование здешних дорог уже получило неотмываемое клеймо «русской рулетки».
Не то чтобы гибло так уж много солдат. Большая часть патрульных групп возвращалась на базу у менгиров, не заметив ничего подозрительнее и опаснее белки. Тяготила и пугала именно безнаказанность партизан, их лесное всемогущество. Каждая уничтоженная группа словно демонстрировала новый аспект их способностей – по-другому образованный майор Норденскольд просто не мог выразиться. Морские пехотинцы погибали вдалеке от базы и едва ли не у самой ограды, пешие и на M-113-х (Обри подозревал, что единственный «шеридан» уцелел только потому, что Макроуэн категорически отказывался без веской причины выводить его за ворота, и адмирал его поддержал). Партизаны словно задались целью доказать, что любые предосторожности бесполезны и бессмысленны. И после их налетов выживших не оставалось, так что о вооружении и тактике местных жителей командование группировки вторжения знало не больше, чем в самом начале операции.
До сих пор им не удалось поймать ни одного партизана. Отчасти это объяснялось скромными силами, которые Обри с Макроуэном (адмирал после ночной атаки опять впал в перемежающийся ступор) могли выделить на их поимку. Отчасти – тем, что жители деревень, оказавшихся в округе базового лагеря, в том, что, словно в насмешку, официальные документы именовали «зоной безопасности», ненавидели американцев почти так же сильно, как недобитые воины из разгромленного замка. Агрессивный Макроуэн подозревал местных в пособничестве партизанам, и Обри в глубине души готов был с ним согласиться. Но доказательств этому покуда не находилось. Деревенские терпели захватчиков и не проявляли ни открытого неповиновения, ни слишком уж явной злобы, но атмосфера при этом создавалась настолько напряженная, что Обри приходилось чуть ли не ежедневно успокаивать своих солдат.
А заходить в деревню приходилось. Хотя бы потому, что начальство упорно требовало от адмирала Дженнистона установить с туземцами дружеские отношения, а тот, несмотря на скверный характер и ослиное упрямство, в открытую саботировать приказы сверху не осмеливался. К сожалению, пользуясь единственным доступным ему опытом – корейско-вьетнамским, – адмирал не придумал ничего лучше, как организовать регулярную выдачу подарков с наглядной демонстрацией преимуществ американского образа жизни. И теперь, когда о надеждах наладить отношения с местными жителями можно было забыть надолго, бесплатные раздачи продолжались. Даже под дулом автомата.
Мрачные морпехи выкидывали из грузовика ящики с конфетами. Странно, но никакие другие товары спросом у туземцев не пользовались. Поначалу интерес вызвали пластиковые бусы – но сколько бус можно продать в одной деревне или даже в трех? Выдавать ножи чуть было не запретил Макроуэн, уверявший, что все эти орудия смертоубийства, как одно, окажутся под ребрами у его ребят. Обри с большим трудом его переубедил – как оказалось, зря, потому что скобяные изделия не вызвали ни малейшего интереса. Туземцы попереглядывались пару минут, потом вперед вышла хрупкая молодая женщина и двумя пальцами сложила лезвие ножа пополам, точно бумажную ленту. Ни один силач в лагере так и не сумел разогнуть его обратно, и ни один умник не разгадал сути фокуса. Потом нож конфисковал наблюдатель из АНБ и отправил в лабораторию на анализ. Результатов не было до сих пор. Поэтому основным товаром армии вторжения оставались шоколадные батончики.
Женщины и дети попрятались по домам, еще когда грузовики и бронетранспортеры пылили по разъезженной дороге. На площади остались только мужчины. Деревней управляло что-то вроде совета старейшин с олдерменом во главе, и сейчас весь этот ареопаг выстроился перед машиной, пристально озирая выгружаемые коробки.
– Мы пришли с вестями, – сообщил Обри старейшинам, подойдя поближе.
Странно, но и после неудачных переговоров у замка он сохранил способность понимать местное наречие и даже объясняться на нем. То же, хотя и в меньшей степени, относилось к Макроуэну с лингвистом, но у командира морской пехоты были дела поважнее, а лингвист мучился на базе, составляя очередную версию разговорника для личного состава. Поэтому толмачить обычно отправлялся Обри, выкраивая для этого крохи собственного свободного времени.
– Вы всегда приносите дурные вести, демоны, – ответил мрачный староста. Обри пожал плечами.
– Мой воевода просит вас выказать уважение его власти, – несколько витиевато выразился он. По опыту прошлых бесед майор усвоил, что туземцы падки на красивые слова, хотя перемаслить было опасно – самые невинные, казалось бы, обороты могли ввергнуть эвейнцев в амок.
– У вашего воеводы нет власти на земле Дейга, на земле Эвейна, – отрубил старик.
Ну вот, опять!
– Чего он хочет от нас? – поинтересовался староста, прежде чем Обри сформулировал достаточно обтекаемый ответ.
– Он просит вас переехать в… окрестности нашего военного лагеря… – спотыкаясь, объяснил Обри, – дабы показать… что вы не поддерживаете, лесных беззаконников… не оказываете им пособления… и ради уважения к нему.
– Нет, – отрезал староста.
Майор Норденскольд нахмурился. Этого в сценарии не было. Местные жители могли торговаться, оскорблять пришельцев, требовать невесть чего… но до сих пор они не отказывались разговаривать вообще.
– Мы дадим сладостей, – попробовал он пробить внезапно вставшую стену.
– Нет, – повторил староста. – Земля… – Он разразился длинной тирадой, из которой Обри понял только, что земля обидится на оставивших ее.
– Мы дадим вам новые дома, – попытался объяснить Обри. – Станем кормить, пока у вас нет пищи…
– Нельзя, – коротко объяснил старик, презрительно глядя на глупого пришельца. – Нельзя оставлять землю. Оставим – поля травой зарастут, луга под лес уйдут. Долго ли лорд Дейга вас изгонять будет – то никому не ведомо. Обидится земля. Голод будет. Позор чужим хлебом жить.
Обри с ужасом осознал, что старик говорит правду. Оставить поля без ухода действительно означало остаться голодным… или положиться на милость богатых демонов.
– Езжайте в другую деревню, – посоветовал староста. – Там, может, народ глупый.
Может. Обри не стал говорить, что в соседних поселениях идеологическая борьба не увенчалась успехом.
Майор пересказал услышанное лейтенанту Уоллису.
– Сэр, разрешите обратиться, сэр? – поинтересовался тот после недолгой паузы.
– Разрешаю, – махнул рукой Обри. – И не надо по полной.
– Слушаюсь. А почему мы не можем просто… согнать эту банду прикладами и не валандаться?
Видно было, как лейтенанту хочется выместить на туземцах накопившееся зло.
– Потому, лейтенант, что у нас есть строгий приказ – поддерживать с ними дружеские отношения, – устало ответил Обри. – Даже если им на это глубоко начхать.
И потому, хотел он добавить, но промолчал, что мы уже палим друг по другу вовсю и конца-краю этому не видно.
– Лейтенант! Майор! – крикнул радист, высовываясь из люка.
– Что случилось? – спросил Обри, подбегая к бронетранспортеру.
– Нападение, – проговорил радист, припадая одним ухом к наушникам. – Партизаны… сожгли еще одну эм-стотринадцатую… Лейтенант, вас требует подполковник Макроуэн.
Уоллис натянул наушники. Реплик его командира слышно не было, и Обри оставалось мучительно гадать о содержании беседы по сдавленным уоллисовским «есть, сэр… да, сэр… так точно, сэр».
Наконец лейтенант пришел в себя и, старательно не глядя на Обри, проговорил:
– Приказ командира… в связи с тем, что местное население явно оказывает партизанам помощь и поддержку… в качестве меры устрашения произвести принудительное переселение жителей… и снести деревню. – Он сглотнул и закончил: – Майор, вы объясните это местным или мы сразу прикладами?
Обри безответно кивнул. Подойдя к деревенским старейшинам, он, как мог, перевел им содержание макроуэновского приказа. Старейшины молчали.
– Мне очень жаль, – добавил Обри машинально.
Староста дернулся, точно майор отвесил ему пощечину. Он пожевал губами, сплюнул – не на ботинки
