от застекленной двери, ему достаточно лишь слегка приподнять глаза, чтобы через стекло над занавеской увидеть снег, падающий густыми хлопьями и вновь заметающий отпечатки редких шагов и перекрещивающиеся желтоватые тропки вдоль высоких фасадов.
Как раз на углу, у последнего в квартале дома, прислонившись к его ребру, на полосе белого снега, изогнутой в виде латинской буквы «L» и зажатой между фасадом и желтоватой дорожкой, виднеется чей-то силуэт, вертикально перерезанный каменным ребром, стены, позади которого исчезли ноги, бедра, плечи и пола черной накидки, – это, не отрывая взора от чугунного фонаря, караулит мальчуган. Выбрался ли он из дому через другую дверь, выходящую на поперечную улицу? Или выскользнул через окно нижнего этажа? Во всяком случае, солдат притворяется, что не заметил его возвращения на сцену. Прислонившись к фонарю, он старательно вглядывается в пустынную мостовую, в ее самый дальний конец.
«Ты чего ждешь?» Потом, спустя несколько секунд, тем же тоном, словно эхо: «Ты чего тут ждешь?» Это, конечно же, голос мальчугана – раздумчивый, спокойный, неприветливый, пожалуй, слишком низкий для десяти-, двенадцатилетнего мальчика. Впечатление, что он звучит очень близко – едва ли на расстоянии двух-трех метров, тогда как до угла дома по меньшей мере метров восемь. Солдату хочется обернуться и проверить – убедиться, что мальчуган не приблизился снова. Или, не глядя, ответить, что взбредет на ум: «Трамвай», либо «Суп» – пусть поймет, в конце концов, что надоел. Солдат по-прежнему пристально вглядывается в пустоту.
Когда он переводит наконец взгляд в сторону мальчугана, оказывается, что тот исчез. Солдат с минуту выжидает, полагая, что малыш попросту скрылся за углом здания и вскоре выглянет из своего укрытия. Но ничего подобного!
Солдат опускает глаза на девственный снег, где свежие следы сворачивают направо, за угол. Вдоль обочины тротуара идут редкие, исказившиеся при ходьбе отпечатки – движением башмака снег кучкой сбивался назад, и только оттиски нескольких шагов, ведущие к дорожке, точно запечатлели рисунок рифленой, елочкой, подошвы: множество полос во всю ширину стопы, а под каблуком, посредине выпуклого круга, вдавленный оттиск креста, – значит, на самом башмаке изображен выпуклый крест посредине вдавленного круга (есть еще второй кружок – посредине креста, много мельче первого и гораздо меньше в диаметре, – на нем выпуклыми цифрами обозначен размер: тридцать второй, возможно, тридцать третий или тридцать четвертый).
Солдат, слегка нагнувшийся было, чтобы разглядеть детали отпечатка, возвращается на дорожку. По пути он пробует толкнуть двери дома, но они не поддаются: они на самом деле заперты. Это деревянные двери с резными филенками, с подвижной створкой посередине и двумя неподвижными, очень узкими – по бокам. Солдат проходит дальше и сворачивает за угол дома, в поперечную улицу, такую же пустынную, как и предыдущая.
Новая улица, как и предыдущая, снова приводит его к перекрестку, где в десяти метрах от угла, занимая небольшой сегмент тротуара, стоит последний фонарь, а кругом тянутся такие же, как прежде, фасады. Вокруг основания опоры – в виде опрокинутого конуса – вьется такой же точно литой металлический плющ, с таким же изгибом плетей, с такими же листьями, с такими же ответвлениями, с такими же причудами растительности и такими же пороками металла, как у прежних фонарей. Выпуклости рисунка подчеркивает такая же каемка снега. Возможно, это тот самый перекресток, где должна была произойти встреча.
Солдат поднимает глаза в поисках эмалированной таблички с названием улицы. По одну сторону углового фасада, на каменной стене, нет никакого обозначения. По другую – почти на трехметровой высоте прибита обычного образца голубая эмалевая табличка, расколовшаяся так, словно мальчишки выбрали ее мишенью и яростно закидали увесистыми булыжниками; на ней можно было прочитать лишь слово «Улица…» и далее две буквы: «…на…», после чего надпись обрывалась концентрическими зазубринами следующей дыры. Впрочем, название, значившееся на табличке, первоначально было, по всей вероятности, очень кратким. Повреждения, видимо, давнишние, потому что обнажившийся металл уже сильно проржавел.
Все так же ступая по узкой желтоватой тропке, солдат только собирается перейти мостовую и посмотреть, нет ли на другой стороне лучше сохранившихся табличек, когда совсем близко слышит голос, произносящий три-четыре слога, смысл которых он не успевает уловить. Он резко оборачивается; но вокруг ни души. Наверно, в такой тишине у снега особая звукопроводимость.
Голос низкий и все же непохожий на мужской… Порой встречаются молодые женщины с очень низким голосом; но в этом случае впечатление было слишком мимолетно: память сохранила лишь бесплотный, бледный отзвук тембра, такой тембр может быть у кого угодно – сомнительно даже, человеческий ли это голос вообще. Однако тут солдат замечает, что дверь в угловое здание не закрыта. Он машинально делает несколько шагов в ее сторону. Внутри так темно, что в образовавшуюся щель ничего нельзя разглядеть. Справа, слева, вверху – повсюду запертые окна с черными, грязными, незанавешенными стеклами, с темными, неосвещенными комнатами без всяких признаков жизни, словно люди покинули дом.
Деревянная дверь с резными филенками выкрашена в темно-коричневый цвет. По бокам приоткрытой створки – две немного более узкие, неподвижные. Солдат толкает дверь. Широко ее распахнув, он подымается на заснеженную приступку, носящую отпечатки множества ног, и шагает через порог.
Он оказывается в темном коридоре, куда выходит множество дверей. В другом конце коридора угадывается лестница, которая тянется вверх и вскоре тонет во тьме. В глубине этого тесного и длинного прохода, у самой лестницы, по обе стороны, расположился – перпендикулярно к этому коридору – другой, где мрак еще гуще. Кругом все пусто, предметы домашнего обихода, которые обычно служат приметами жилого дома, отсутствуют: ни циновок перед дверьми, ни коляски под лестницей, ни ведра и метлы в углу. Только голые стены и полы – стены выкрашены в унылый темный цвет; сразу же налево от входа белеет небольшой листок – объявление противопожарной обороны – с указанием срочных мер, какие надлежит принимать в случае пожара. Обыкновенный деревянный пол, так же как и нижние, еле различимые во мраке, ступеньки лестницы, почернел от грязи и неряшливой мойки. Пять, шесть ступеней вверх – и лестница, должно быть, сворачивает вправо. В глубине коридора солдат начинает различать поперечную стену. У стены стоит женщина в широкой юбке, длинном, перепоясанном в талии переднике и, стараясь, по возможности, забиться в угол, бессильно опустив руки, глядит на открытую входную дверь – на возникший в ней против света силуэт.
Человек не успевает еще сказать ни слова, как одна из боковых дверей, слева по коридору, открывается и другая женщина в переднике, более полная, чем первая, возможно и более пожилая, делает шаг вперед. Взглянув на вошедшего, женщина останавливается как вкопанная, потом, постепенно отступая к своей двери и неимоверно широко разинув рот, она испускает продолжительный вопль, который, становясь все пронзительней, обрывается громким стуком захлопнувшейся двери. В ту же минуту раздаются поспешные шаги по деревянным ступеням; это убегает вверх по лестнице другая женщина, исчезающая в мгновение ока, между тем как стремительное цоканье ее босоножек еще раздается все выше и выше, но постепенно – с этажа на этаж – все глуше, по мере того как молодая женщина поднимается, возможно придерживая одной рукой свою широко развевающуюся юбку, видимо даже ни разу не остановившись на площадке, чтобы перевести дух, и позволяя угадывать этапы своего пути лишь по различному звучанию шагов в начале и в конце каждого пролета: один этаж, два, три, четыре этажа, а возможно, и больше.
Снова тишина. На этот раз справа по коридору приоткрывается другая дверь. Или она уже была открыта
