сказав ни слова, не попрощавшись, без единого жеста она выходит так же бесшумно, как и вошла, неслышно закрывает за собой дверь, минует лестничную площадку, спускается по узкой лестнице, тёмной и неудобной, которая выходит прямо на улицу, в людской муравейник и полуденный жар, и идёт сквозь смрад тухлых яиц и гниющих фруктов, сквозь толпу прохожих, мужчин и женщин, одетых в одинаковые халаты из чёрной материи, блестящей и твёрдой, как клеёнка.
Служанку сопровождает огромный пёс, который тянет её за собой, и поводок натягивается, как струна, между кожаным ошейником и напряжёнными пальцами с покрытыми ярким лаком ногтями. Пальцы другой руки сжимают конверт из серой бумаги, бесформенно толстый, как будто набитый песком. А чуть дальше вновь виден уличный подметальщик в тёмно-синем комбинезоне и соломенной шляпе в виде широкого конуса. На этот раз он не смотрит по сторонам и не обращает на проходящую девушку никакого внимания. Стоит, опершись о толстый квадратный столб крытой галереи, сверху донизу облепленный маленькими афишами; сунув под мышку старую метлу, частично скрывающую одну из его босых ног, он обеими руками подносит к глазам обляпанный грязью, изорванный иллюстрированный журнал, который только что выловил в сточной канаве. Полюбовавшись цветной фотографией на обложке, листает журнал; следующая страница, чёрно-белая, ещё грязней. Большую её часть, ту, что можно разглядеть, занимают три стилизованных рисунка, помещённых один под другим. На всех трёх одна и та же молодая женщина со слегка раскосыми глазами и широкими скулами, находящаяся почти в одинаковой обстановке (пустая и убогая комната, в которой нет ничего, кроме простой железной кровати), одинаково одетая (узкое чёрное платье традиционного покроя), но претерпевающая от рисунка к рисунку перемены.
На первом рисунке девушка лежит на самом краю кровати, среди смятых и беспорядочно разбросанных простыней (она опирается о локоть, сквозь разрез платья, надетого прямо на голое тело, открывается бедро, на лице улыбка экстаза, голова откинута, в руке пустой шприц и т. д.); в верхней части рисунка изображены, судя по всему, её мечты о роскоши: стены, отделанные алебастром под мрамор, резные колонны, люстра в стиле барокко, бронзовые канделябры самых фантастических форм, тяжёлые шторы на окнах, потолки, расписанные в стиле XVIII века, и т. д. На втором рисунке от всей этой роскоши не осталось и следа; видна только железная кровать и девушка, которая лежит навзничь со связанными руками и ногами, неестественно выгнувшись в позе, означающей её полную неспособность освободиться от пут. От конвульсивных движений разрез на платье расширяется всё больше, «молния» рвётся, и обнажается маленькая округлая грудь (теперь можно с уверенностью сказать, что «молния» шла только до подмышки и вовсе не проходила, как предполагалось, вопреки всякому правдоподобию, сначала, по внутренней стороне рукава). Третий рисунок – несомненно – символический: пут на девушке нет, но её безжизненное, совершенно обнажённое тело лежит отчасти поперёк кровати (руки и грудь), отчасти на полу (длинные, согнутые в коленях ноги). Рядом с брошенным на пол чёрным платьем – лужица крови; огромная, величиной с кинжал игла пронзает уже мёртвое тело: войдя в грудь, она торчит из поясницы.
Каждый рисунок сопровождает короткая надпись, набранная крупными китайскими иероглифами; вот их перевод: «Наркотик – друг, который соблазняет», «Наркотик – друг, который порабощает», «Наркотик – яд, который убивает». К сожалению, читать подметальщик не умеет. Лысый толстяк с красными пятнами на лице, который рассказывает всю эту историю, тоже не знает китайского; под последним рисунком он смог расшифровать только ряд крохотных букв и цифр, известных и европейцам: «О.Б.Н. Тел. – 1-234-567». Будучи рассказчиком не слишком добросовестным и к тому же вряд ли понимая смысл этих трёх букв (Общество борьбы с наркотиками), он обращает внимание лишь на впечатление, которое иллюстрации могут вызвать у знатока, и уверяет своего собеседника, человека крайне недоверчивого, что рисунки рекламируют один из тех подозрительных притонов в нижней части города, где любитель запретных и опасных наслаждений может найти не только морфий и опиум. Но в эту минуту лакей в белой куртке, который только что выровнял опасно накренившийся поднос, произносит: «Пожалуйста, господин». Толстяк поворачивает голову, какое-то мгновение всматривается в собственную руку, повисшую в воздухе, глядит на яшмовый перстень, с трудом налезший на средний палец, на серебряный поднос, на бокал бледно-жёлтого напитка, в котором медленно поднимаются вверх крохотные пузырьки, и разве что с трудом осознаёт, где он находится и что делает. Толстяк говорит: «Ах да! Благодарю!», быстро берёт бокал, одним глотком выпивает его и небрежно, кое-как ставит на самый край подноса, который держит лакей. Бокал опрокидывается, падает на мраморный пол и разлетается на тысячи мелких осколков. Об этом случае уже рассказывалось, достаточно только напомнить о нём.
Поблизости Лаура поправляет туфельку, ремешки которой расстегнулись во время танца. Делая вид, что не замечает взгляда сэра Ральфа, не сводящего с неё глаз, она присаживается на край дивана, расправив широкий подол своего длинного платья. Нагнулась до самого пола и обеими руками обхватила стопу, выглядывающую из-под белого шёлка. Изящная туфелька, верхняя часть которой образует узкий треугольник из позолоченной кожи, едва прикрывает кончики пальцев и держится на ноге благодаря длинным ремешкам, скрещённым на подъёме и лодыжке и застёгнутым в скрещении маленькой пряжкой. Лаура поглощена этой сложной операцией, и ниспадающие на её лицо светлые локоны открывают склонённую шею, нежную кожу, шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем локоны, ниспадающие на её лицо и открывающие склонённую шею, нежную кожу и шелковистый пушок, блестящий сильнее, чем склонённая шея и нежная кожа, блестящая сильнее, чем склонённая…
Можно считать, что все теперь на своих местах. Лаура застёгивает ремешки туфельки. Джонсон смотрит на неё, стоя неподалёку, в нише окна с наглухо задёрнутыми шторами. Краснолицый толстяк потерял нить своего рассказа и поднимает налитые кровью глаза – полные не то ужаса, не то отчаяния – на американца, который склоняет к нему своё непроницаемое лицо, не пытаясь уже скрыть, чтс давно думает о другом. Эдуард Маннер, сидя за письменным столом, тщательно стирает слово «тайная», так что на бумаге не остаётся и следа, после чего пишет вместо него слово «дальняя». Леди Ава, одиноко сидящая на диване неопределённого цвета, выглядит внезапно измученной, поблекшей, утратившей все свои силы в борьбе за поддержание внешнего вида, который никого уже не может ввести в заблуждение, она заранее знает всё, что должно наступить: внезапный разрыв помолвки Лауры, самоубийство её жениха в роще равеналий, раскрытие полицией небольшой лаборатории по производству героина, небескорыстная и в то же время страстная связь сэра Ральфа с Лаурой, которая хочет остаться обычной пансионеркой Небесной Виллы и встречается со своим любовником в одной из комнат второго этажа, предназначенной для такого рода свиданий, в той комнате, где впервые отдалась ему: сначала сэр Ральф видит в этой ситуации своеобразную прелесть и умудряется платить Лауре всё больше и больше за всё более изысканные услуги, которая та с восторгом ему оказывает, не забывая, впрочем, напоминать и о плате, которая ей причитается, согласно их личной договорённости, по обычному тарифу Небесной Виллы. Таким образом, при каждом удобном случае она подчёркивает своё положение проститутки, хотя и не принимает – опять же согласно их договорённости – никаких других предложений, которые иногда ей делает леди Ава, в чьём альбоме она продолжает значиться как девушка, доступная любому богатому клиенту; сэр Ральф, ничуть не жалуясь на такое положение дел, как истинный знаток, видит в нём нечто унизительное и даже мучительное для своей любовницы. И наконец требует положить конец двусмысленной ситуации, которая является всего-навсего предлогом, не позволяющим ей всё бросить и уехать вместе с ним. Он должен вернуться в Макао, этого требуют дела, но он не в силах уже жить без неё и видеть её лишь в приёмных залах Небесной Виллы по случаю бала или представления на сцене маленького театра, где она играет главную роль в пьесе Джонстона «Убийство Эдуарда Маннера», а также выступает в других драмах, скетчах и живых картинах.
Итак, он хочет забрать Лауру в Макао и поселить её у себя, в собственном доме. Но молодая женщина отказывается, что он, несомненно, предвидел. «Зачем мне уезжать?» – спрашивает она, слегка прищурив свои зелёные глаза, уголки которых подведены чёрным карандашом. Ей и здесь хорошо. А он, если ему угодно, может ехать. В Колуне и Виктории вполне достаточно стариков-миллионеров, которые займут освободившееся место. Во всяком случае у неё нет ни малейшего желания закопать себя в провинциальной дыре, где говорят по-португальски и от скуки играют в «русскую рулетку». Лёжа на спине в кровати с резными столбиками по краям, застланной мехом и чёрным атласом, она смотрит на балдахин над головой, на украшающее его зеркало, на своё тело, отражающееся в зеркале и сохраняющее на протяжении всей этой сцены позу богини Майи с известной картины Маннера. Сэр Ральф замолчал, большими шагами ходит он вдоль и поперек комнаты, огибая квадратную кровать то слева, то справа, но даже не смотрит на предмет своих желаний, возлежащий на ней во всём блеске бело-розовой наготы. Иногда сэр Ральф что-то
