привязи.
Я схватил ее за запястье и грубо поднял. Тогда она стала отбиваться, но было уже слишком поздно: мои руки крепко сжимали ее, и тщетные попытки освободиться лишь сильнее подчеркивали ее слабость, а тело приятно терлось об меня, так что я продолжил эту игру еще в течение нескольких минут, просто чтобы доставить себе удовольствие. Естественно, я тут же ощутил желание и потащил ее в спальню, в самый конец коридора, слегка заломив ей руку назад, чтобы причинить ощутимую боль, едва только возникнет впечатление, что она не желает идти дальше. Однако по дороге я дважды останавливался, желая сделать ей немножко больнее и принудить ее вновь потереться об меня таким образом, чтобы почувствовать сквозь свою шершавую одежду нежное прикосновение живота и груди через измятый тонкий шелк ночной рубашки.
Дверь комнаты оставалась распахнутой; постель была уже разобрана. Я втолкнул пленницу вовнутрь, закрыв за нами створку ударом ноги. Держа девочку прежним манером, я заставил ее опуститься на колени на белый ковер из козьей шерсти; не отпуская, сел перед ней на край кровати. Затем я завел оба запястья за спину, сжав их одной рукой, а другой, правой, несколько ударил ее по щеке, делая паузу перед каждой пощечиной, под предлогом наказания за то, что она еще не легла спать.
Потом я приблизил ее голову к своему лицу, обхватив растрепанные волосы правой рукой, прямо над затылком, и стал ласкать губами ее рот. Поскольку она не отвечала мне должным образом, я вновь влепил ей пощечину, на сей раз без всяких объяснений. После третьей оплеухи она поцеловала меня так, как мне нравилось, с надлежащими нежностью и страстью. Тогда я уложил ее на спину поперек кровати, по- прежнему сжимая оба хрупких запястья в ладони левой руки и заведя их в углубление над крестцом, одновременно поднимая ночную рубашку, чтобы оголить грудь; а затем полуприлег на это беззащитное тело.
Всеми пятью пальцами свободной руки я долго водил по ее коже, по тем местам, где она всего чувствительнее, но больше с намерением утвердить пленницу в сознании собственного бессилия, нежели с целью пробудить в ней интерес к тому, что ей предстояло. Вскоре, под угрозой других, еще более жестоких мук, я принудил ее раздвинуть ноги, помогая себе коленом, локтем же придавливая легкую ткань, сбившуюся в комок у горла, чем слегка придушил ее, используя это как средство дополнительного воздействия. Однако с этой минуты она вставила все попытки к сопротивлению и стала исполнять все мои распоряжения с должным послушанием. Именно в эту ночь я заснул рядом с ней, не раздеваясь, забыв, что в кармане моей куртки, небрежно брошенной у ножки кровати, лежит коробок спичек; она Могла бы завладеть им, сделав всего лишь одно движение, без всякого риска прервать мой сон, в который, однако, тут же проникло неосознанное беспокойство об этих спичках. Мне снилось, что я иду пешком вдоль пустынной улицы, затерянной — как мне точно известно — где-то в дальнем пригороде, превратившемся в руины, в почти полной, синеватой темноте только что наступившей ночи. Не слышно ни малейшего звука, ни единого урчания мотора в окружающем меня безмолвии, и я слышу свои собственные слова: „Нечто кроткое и безнадежное“, которые относятся, видимо, к этим полуразрушенным стенам и к плотным сумеркам.
Вторым звуком, разорвавшим ватную толщу, стало чирканье спички о коробок: я ломаю их одну за другой, пытаясь разглядеть громадные афиши, наклеенные вдоль очень высокого забора, образующего справа от меня гладкую непроходимую стену. По неизвестной еще причине мне очень важно рассмотреть все надписи и рисунки на этих рекламных панно. Но при слабой и почти мгновенно гаснущей вспышке маленького, неуверенного язычка пламени, который мне приходится прикрывать рукой, из темноты возникают лишь отдельные детали, вблизи настолько огромные, что невозможно выявить в них хоть какой- то смысл и уж тем более осознать их место в общем ансамбле.
К счастью, со всех сторон одновременно вдруг зажигаются фонари, непривычно высокие и массивные; мне остается лишь отступить назад, чтобы бросить взгляд на афиши, в которых, впрочем, нет ничего особенного: такие можно увидеть везде, как в метро, так и в других местах. В частности, здесь изображено увеличенное до размеров экрана для автомобилей лицо молодой женщины с полуоткрытым ртом и завязанными глазами; единственная деталь, выделяющая ее из ряда подобных (сама по себе она довольно заурядна), это сделанный черным фломастером гигантский рисунок мужского полового члена трехметровой высоты, поднятого вертикально до разомкнутых губ. Афиша, которую успели, таким образом, испачкать, невзирая на то, что вывешена она совсем недавно, содержит, сверх того, дополнение к лаконичному тексту, начинающемуся со слова „завтра“…: хлесткий рукописный приговор гласит- „топор и костер!“
Еще здесь можно увидеть расположенный сбоку электрический утюг размером с локомотив, сверкающий своими никелированными боками и поражающий сложностью конструкции, напоминающей настоящую фабрику по глажению белья; вместо объяснительной надписи присутствует привычный лозунг: „Горячий, как рай, неизбежный, как ад“, создающий фонетическую аллюзию на марку фирмы. Чуть дальше изображен прокуренный насквозь обширный бар, где посетители — одни лишь мужчины — сидят за стаканами, наполненными красной жидкостью, и создается впечатление, будто они не решаются ее пить; впрочем, на их суровых, напряженных лицах, словно бы застывших в ожидании какого-то события, которое вот-вот произойдет, не отражается ничего, что могло бы восприниматься как реклама стоящего перед ними напитка.
Надо назвать также проспект большого магазина готового платья, установившего сниженные цены для новобрачных: на фотографии представлен элегантный молодой человек в черном костюме вместе с юной светловолосой девушкой в традиционном белом муслиновом платье, прозрачной фате и с короной из цветов флердоранжа. Они показаны в натуральную величину и куда-то бегут, держась за руки. Красивая невеста вытянула свободную руку вперед, словно желая ухватить что-то; губы у нее приоткрыты, будто она собирается заговорить. Но ни один звук не вырывается изо рта, а рука застыла в воздухе, так ни до чего и не дотянувшись.
Следующая афиша также являет собой цветную фотографию высокого качества. Изображение выглядит настолько объемным, что никакого увеличения не требуется: это фасад моего собственного дома. Я сразу узнаю его по трем ступенькам из искусственного мрамора — у верхней отколот правый угол — и по узору железной решетки, закрывающей маленький застекленный прямоугольник смотрового окошка. Слева от ступенек, на блестящем от дождя тротуаре застыли двое — один из них Бен Саид, связной, заступивший на пост по приказу Фрэнка, чтобы следить за возможными перемещениями Лоры, который сразу бросается в глаза из-за своего черного прорезиненного плаща и фетровой шляпы, надвинутой на лоб. Должно быть, вспышка фотоаппарата застала его врасплох, однако он не посмел протестовать или же уклониться от объектива, опасаясь вызвать подозрения, что боится обнаружить свое присутствие в этой части города. Но гораздо больше интересует меня стоящий рядом подросток в джинсах и мятой куртке, ибо этот персонаж прежде никогда не встречался мне в непосредственной близости от моего дома. Буква W, вышитая на нагрудном кармане, видимо, должна соответствовать инициалу владельца; однако, судя по манерам юноши, вряд ли можно с уверенностью сказать, что куртка является его законной собственностью.
Подойдя поближе, я замечаю, что если фигуры людей в самом деле представлены в нормальную величину, то дверь, напротив, — по причине искаженной перспективы — оказывается чуть меньше той, через которую я возвращаюсь и выхожу из дома каждый день. Но (и я не могу сказать, чтобы меня это по- настоящему удивило) ключ без труда входит в маленькое черное отверстие, соответствующее замочной скважине, нормально поворачивается и приводит в действие пружину замка. Створка открылась, но мне все-таки пришлось чуть пригнуться, чтобы пройти через порог.
Сразу же напрашивается вопрос: как обстоит дело с тремя ступеньками? Подняться по ним я не мог, потому что они нарисованы. И, однако, я не припоминаю, чтобы порог показался мне излишне высоким… С другой стороны, за дверью нет ни мраморного столика, ни медного подсвечника, ни прямоугольного зеркала — здесь только обширный пустырь, где редкая растительность пробивается сквозь очень заметные щели булыжного покрытия, испещрившего ровными клеточками все пространство площадки. По-видимому, это место служит свалкой для хранения отживших свой век вещей; однако — и это весьма любопытно — они не свалены в беспорядке, а разложены вполне определенным образом, словно фигуры на шахматной доске.
Именно по этой причине я и употребил слово „фигуры“; между тем, речь идет скорее не о шахматной игре, а о театральном представлении, и в таком случае уместнее было бы говорить о реквизите. Как бы то ни было, из всех этих предметов больше всего поражает воображение великолепная медная кровать, занимающая центр сценического пространства; из ее матраса, будто вспоротого ударами ножа, кое-где
