она до такой степени безумна. Надо объяснить ей, в чем дело, не торопясь, как следует выговаривая слова, чтобы она могла уловить их:
— Послушайте, мадам, вы заблуждаетесь…
Валлас вдруг вспоминает, что утром два раза заходил в кафе — не считая того, где провел ночь; это факты, которые невозможно отрицать, хотя он и не понимает, почему ему это вменяют в вину. Что же касается почты, тут он побольше уверен в себе — но разве он не расспрашивал о местонахождении центрального отделения? Он там не был — но он не мог этого сделать, так как почта оказалась закрытой… Но к чему забивать голову этими гротескными обвинениями?
— Это недоразумение, — снова начинает он. — Меня послали не с почты. (Вот это, по крайней мере, он может утверждать без всякой задней мысли.)
— Так что же вы тут мне поете, мой мальчик? — отвечает недоверчивое лицо.
Допрос в таких условиях обещает быть нелегким! По всей видимости, убийство хозяина вызвало у служанки умопомешательство.
— Говорю вам, что я не насчет телефона, — повторяет Валлас, принуждая себя к терпению.
— Ну что же, — возмущается она, — знаете, вам незачем так сильно кричать. Я не глухая! (Она читает по губам, это видно.) И если не насчет телефона, то незачем было о нем говорить.
Не став снова заводить разговор на эту тему, Валлас кратко излагает цель своего визита. К своему великому удивлению, он обнаруживает, что его понимают без всякого труда: мадам Смит соглашается впустить его. Но вместо того чтобы открыть дверь, она по-прежнему наблюдает за ним через решетку, скрывающую наполовину ее лицо. Через полуприкрытое окошко, которое она собирается снова захлопнуть, она бросает ему с легким упреком в голосе (об этом ему следовало бы знать давным-давно):
— Через эту дверь не войдешь, мой мальчик. Ее трудно открывать и закрывать. Нужно обойти сзади.
И окошко резко захлопывается. Спускаясь по ступенькам к дорожке из гравия, Валлас чувствует на себе взгляд, продолжающий следить за ним из темной прихожей.
Тем временем старая Анна поспешно семенит к кухне. У этого господина куда более приличный вид, чем у тех двоих, которые приходили вчера вечером — красные рожи и грубые башмаки. Они повсюду совали нос, строя свои козни, и даже не слушали, что им говорят. Ей пришлось присматривать за ними, чтобы, чего доброго, не захватили с собой чего-нибудь, так как их физиономии совсем не внушали доверия. А если это были сообщники, которые пришли за тем, что убегавшему бандиту не удалось украсть? Этот кажется не таким нахальным — и теряется в куче бесполезных слов, прежде чем дойти до сути дела, — но он явно лучше воспитан. Господин Дюпон всегда требовал, чтобы гостей впускали через переднюю дверь. Запоры слишком сложные. Теперь, когда он умер, они могут просто обойти с другой стороны.
Валлас подходит к маленькой застекленной двери, о которой ему говорил комиссар. Он стучит по стеклу согнутым указательным пальцем. Так как старая служанка опять исчезла, он пытается повернуть дверную ручку; дверь не заперта. Он толкает дверь, которая скрипит на петлях, как в заброшенном — может, населенном привидениями — доме, где всякое движение сопровождается полетом сов и летучих мышей. Но когда створка двери оказалась снова закрытой, ни единый шорох не нарушает тишины. Валлас нерешительно делает несколько шагов; его глаза, привыкающие к полумраку, скользят по деревянной обшивке, замысловатой лепнине, медной колонне, которая возвышается у подножия лестницы, коврам — всему, что в начале века составляло убранство буржуазного дома.
Валлас вздрагивает, услышав голос мадам Смит, которая зовет его из конца коридора. Он поворачивается и замечает силуэт, выделяющийся на стекле маленькой двери. На какое-то мгновение у него возникает ощущение, что он попал в ловушку.
Его впускают в кухню, безжизненную, похожую на макет кухню: начищенная до блеска плита, безукоризненно чистые стены, выстроенные у стены медные кастрюли, отполированные так, что боязно было бы ими воспользоваться. Ничто не указывает на повседневное приготовление пищи; кажется, что те редкие предметы, которые не спрятаны в стенных шкафах, навечно прикреплены к своим местам на этажерках.
Старая дама, одетая во все черное, почти элегантна, несмотря на войлочные тапки; впрочем, это единственная деталь, указывающая на то, что она у себя дома, а не пришла посмотреть пустующую квартиру. Она усаживает Валласа напротив себя и сразу же начинает:
— Подумать только, какая история!
Но ее излишне громкий голос вместо того, чтобы казаться взволнованным, звучит как неловкое восклицание на театральной сцене. Теперь можно было бы подумать, что ряд кастрюль всего лишь нарисованная на стене бутафория. Смерть Даниэля Дюпона не что иное, как абстрактное событие, обсуждаемое манекенами.
— Он мертв, не так ли? — вопит служанка с такой силой, что Валлас отодвигает свой стул на несколько сантиметров. У него уже наготове фраза соболезнования, но, не давая ему ее вставить, она продолжает говорить, чуть больше наклонившись к нему:
— Так вот, я сейчас вам скажу, мой мальчик, я скажу вам, кто его убил, я скажу!
— Вы знаете, кто убил Дюпона? — удивляется Валлас.
— Это доктор Жюар! Этот доктор с подозрительной физиономией, которого я сама вызвала, потому что — это правда — я забыла вам сказать: они здесь перерезали телефон. Именно так! С позавчерашнего дня… нет, еще раньше; теперь уж и не могу сосчитать. Сегодня у нас… понедельник…
— Вторник, — робко поправляет Валлас.
— Что вы говорите?
— Сегодня вторник, — повторяет Валлас.
Она шевелит губами, вглядываясь, как он говорит, потом недоверчиво таращит глаза. Но не обращает внимания: надо же делать небольшие уступки упрямым детям.
— Ладно, допустим, что вторник. Так вот, я вам говорила, что телефон не работает с… воскресенье, суббота, пятница…
— Вы говорите, мадам, — прерывает ее Валлас, — что это доктор Жюар убил Даниэля Дюпона?
— Конечно же, я это говорю, мой мальчик! К тому же всем известно, что он настоящий убийца; спросите кого угодно на улице. Ах, как я теперь сожалею, что послушалась мсье Дюпона; он непременно хотел, чтобы приехал именно этот — вы знаете, у него были свои соображения, и он совсем не обращал внимания на то, что я думаю. В конце концов, людей не переделаешь; и теперь я не собираюсь говорить о нем плохо… Я была здесь, мыла посуду после ужина, когда услышала, как он зовет меня со второго этажа; проходя, я заметила, что дверь была открыта — та, через которую вы вошли. Мсье Дюпон был на лестнице — и живой, заметьте! — только прижимал к груди левую руку и кисть была немного в крови. В другой руке держал пистолет. Мне пришлось изрядно попотеть, отмывая пятна крови, которые он мне оставил на ковре, и я часа два чистила покрывало с кровати, на которой он лежал, когда я вернулась — после того, как сходила позвонить. Знаете, это не так-то просто; к счастью, крови было немного. Он сказал мне: «Легкое ранение в руку; не беспокойтесь, ничего серьезного». Я хотела сама его перевязать, но он мне не позволил, упрямый ведь был — я вам говорила, — и надо было вызвать этого злополучного врача, который увез его на машине. Он даже не хотел, чтобы его поддерживали, когда он спускался по лестнице! Но когда сегодня утром я пришла в клинику, чтобы передать ему белье, то сразу поняла, что он умер. «Остановка сердца», — как он мне сказал, этот душегуб! И с таким гордым видом, подумать только, мой мальчик. Я не стала выяснять; хотя мне бы очень хотелось знать, кто как не он убил его! Мьсе Дюпону хотя бы раз стоило меня послушать…
В голосе старой женщины слышится почти что торжество. Вероятно, хозяин не давал ей говорить, чтобы не оглохнуть от ее ужасного голоса; теперь она пытается наверстать упущенное. Валлас пробует немного упорядочить этот словесный поток. Кажется, что мадам Смит больше беспокоилась о пятнах, которые пришлось отмывать, чем о ране своего хозяина. Она не удостоверилась, действительно ли он был ранен в руку: к тому же Дюпон не позволил ей посмотреть на рану поближе; и кровь на кисти тоже ничего не доказывает. Он был ранен в грудь и не захотел, чтобы служанка потеряла голову, узнав об этом. Ему
