останавливается, затаив дыхание. Может быть, Жан пришел не один: не грозился ли он на днях привести своего «поверенного»? Неизвестно, на что способны нынешние дети.
Он осторожно разворачивается и идет на цыпочках в спальню, за пистолетом, который он еще с войны хранит в ящике ночного столика. Но в тот момент, когда он снимает пистолет с предохранителя, его охватывает сомнение: не станет же он стрелять в своего сына; это только чтобы его попугать.
Он снова в коридоре, тяжесть пистолета в руке кажется ему несравнимой с тем страхом, что охватил его минутой раньше; по сравнению с первым разом этот сиюминутный страх даже полностью проходит: почему его сын обязательно должен прийти сегодня вечером? Впрочем, Дюпона это не пугает. Он кладет оружие в карман. С завтрашнего дня он распорядится закрывать двери с началом сумерек.
Он поворачивает ручку и толкает дверь кабинета. Жан здесь, и он ждет его.
Он стоит между стулом и письменным столом. Он читал бумаги. Другой стоит у книжного шкафа, чуть в стороне, засунув руки в карманы — проходимец какой-то.
— Добрый вечер, — говорит Жан.
Глаза его блестят, наглые и в то же время пугливые; должно быть, опять выпил. Рот кривится в каком-то подобии улыбки.
— Что ты здесь делаешь? — сухо спрашивает Дюпон.
— Я пришел поговорить, — отвечает Жан. — А это (движение подбородком) Морис… это мой поверенный (снова кривится).
— Добрый вечер, — говорит Морис.
— Кто вас впустил?
— Мы здесь как у себя дома, — говорит Жан.
Что означает: «Мы ведь родственники!»
— Ладно, теперь идите туда, откуда пришли, — спокойно произносит профессор. — Это не так уж трудно: дорогу вы знаете.
— Мы просто так не уйдем, — говорит Жан, — мы пришли поговорить — поговорить о деле.
— Эту тему мы уже закрыли, мой мальчик. А теперь уходи.
Дюпон с решительным видом направляется к сыну; по глазам юноши он видит, как того начинает охватывать паника… паника и ненависть… Он повторяет:
— А теперь уходи.
Жан хватает первое, что ему попадает под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами. Он замахивается им, готовый ударить. Дюпон отступает и тянется к пистолету.
Но Морис заметил его жест и тут же оказался перед ним, собираясь взять его на мушку:
— Брось это и вынь руку из кармана.
Потом они умолкают. Дюпон сознает, что чувство собственного достоинства не позволяет ему оказаться в столь унизительном положении — когда ему тыкают — в присутствии сына.
— Сейчас приедет полиция, — говорит он. — Я знал, что вы здесь, что вы меня поджидаете. Перед тем как войти, я зашел в спальню позвонить.
— Легавые? — говорит Морис. — Я что-то не слышу.
— Они не заставят себя долго ждать, будьте спокойны.
— Нам вполне хватит времени, чтобы объясниться.
— Они будут здесь с минуты на минуту.
— Телефон перерезан еще два дня назад, — говорит Жан.
На этот раз возмущение достигает своего предела. Все происходит, как вспышка молнии: резкое движение профессора, пытающегося достать свой пистолет, выстрел, который бьет ему прямо в грудь, и истошный вопль юноши:
— Морис, не стреляй!
Но шефа, похоже, не убедили. Он не осмеливается отбросить без всякого обсуждения гипотезу, выдвинутую помощником, ведь кто его знает: а что если именно в этом и заключается правда, как он тогда будет выглядеть? И потом, нужно каким-то образом объяснить все темные места и нестыковки этого дела… Его беспокоит в этой теории главным образом то, что она привлекает к участию — и даже к обвинению — слишком высокопоставленных лиц, нападать на которых может быть просто опасно — неважно, виновны они или нет. Он говорит:
— Мы не имеем обыкновения, здесь… в разведывательной службе администрации Президента, мы не имеем обыкновения работать на основе столь расплывчатых предположений…
Он охотно бы отпустил, по ходу рассуждений, какую-нибудь злую шуточку в адрес Отдела расследований и «великого Фабиуса», но предпочел сдержаться: еще не время.
В надежде увести своего помощника, хотя бы на время, со скользкой дорожки, на которую тот собирается вступить, он предлагает ему отправиться с заданием на место происшествия: таким образом он смог бы побеседовать с местными представителями полиции и с врачом, который записал свидетельские показания профессора Дюпона и одновременно принял его последний вздох; он мог бы также посмотреть, не появилось ли в особняке жертвы какой-нибудь новой улики; он мог бы… Но помощник в знак отрицания качает головой. Совершенно бесполезно ехать попусту терять время в этот унылый провинциальный городишко, дремлющий в густом тумане Северного моря. Он там ничего не увидит, абсолютно ничего. Это здесь, в столице, разыгралась эта драма…
«Он думает, я боюсь», — отмечает про себя начальник; но ему на это наплевать. Он говорит с безразличным видом:
— Иной раз чего только не делают, чтобы найти убийцу…
— …где-нибудь подальше от себя, — продолжает его заместитель, — тогда как стоит всего лишь протянуть руку.
— Тем не менее преступление было совершено именно там, не забывайте…
— Было совершено там, как могло быть совершено в любом другом месте, в сущности, как
— Это еще, однако, не повод, чтобы пренебрегать уликами, которые можно было бы там обнаружить.
— И что я, по-вашему, там обнаружу, если даже и отправлюсь? Ничего кроме отблесков, теней, призраков. А сегодня вечером, опять…
Сегодня вечером новый экземпляр будет тихонько просунут под дверь, форменный экземпляр, надлежащим образом подписанный и заверенный, с положенным количеством орфографических ошибок и неверно расставленных запятых, с тем, чтобы слепцы, трусы, те, кто «ничего не хочет слышать», могли продолжать ждать и уверять друг друга: «Это ведь не совсем одно и то же, правда?»
Чтобы попробовать заставить начальника поволноваться, помощник добавляет:
— Мы не одни занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать быстро, то рискуем, что нас опередит другая служба… великий Фабиус, быть может, который в очередной раз прослывет спасителем отечества… и который позаботится, чтобы нас арестовали, если узнает, что мы знали правду и тщательно ее скрывали… Будьте уверены, вас обвинят в соучастии.
Но шефа, похоже, не убедить. Он ворчит сквозь зубы, не скрывая недоверия и сомнения:
— …правду… правду… правду…
Мадам Жан бросает подозрительный взгляд в сторону почты. На бульваре все спокойно.
Но и раньше все выглядело так же спокойно, и тем не менее там что-то происходило, в пятидесяти метрах, на углу улицы Ионы. Это началось уже в сентябре — иначе комиссар не вызвал бы ее сегодня днем. Вероятно, она, сама того не ведая, стала участницей их махинаций. Во всяком случае, она не получила от этого никакой выгоды.
Конечно, она выдавала мужчине письма, не особенно осторожничая: ей и без того было довольно трудно контролировать номер карточек, а если еще разглядывать при этом физиономию абонентов… Он,
