Стихи

пространством в ловушках солнца которое полнит
высокие голоса а те рассекают воду за выгнутыми
горами висящими силой света купальщица застывает
над скалами задохнувшимся земноводным ego dormio
ego dormio et cor meum vigilat[1]

Tомасу Tаллису[2]

1

Еще раз эти голоса с их темной
и ясной песней. Как они смогли
с такой неукоснительностью снова
вернуться к средоточью — ликованью,

которому конца нет? Вновь и вновь
я ставлю ту же запись «Spem in alium» —
напев, преображенный высотой
в прозрачный голос, словно веет просто

дыханье, поглотив людскую страсть,
и словно голос просто отдается
течению, и это говорят
земля и небо, растворясь в звучанье.

Теперь ты знаешь: музыка открыта,
как рана, вознося тебя волной
неиссякающего к средоточью
тебя и мира, растворенных песней.

Неосязаемо сквозят миры,
как раны, и волна спадает с неба
на землю, от которой вновь и вновь,
восходит музыка, не иссякая.

2

Но, может быть, он все же иссякает,
хор этих звуков? Может ли иссякнуть
источник всякой ясности, откуда
до нас доходит всякий свет? Да, запись

заканчивается, но в нас гудит
беззвучная волна, и мы в потемках
квартиры словно слышим тишину
иную, тишину намного глубже,

волну истока в высоте миров.
Лишь тут я молча говорю: спасибо
за осязаемый, за несказанный
небесный хор, спасибо, Томас Таллис.

Эпилог

И так миновали дни. И годы.

И явилась Смерть, и прошла своей губкой
вдоль зарослей, и не осталось
никого из живых и даже полслова
ни об одном из живших.

Но в глубине все опять бурлило и закипало,
и вставали другие деревья,
и в пещерах роился свежий приплод,
и тканина не распускалась.

И они опять были здесь, со своей борьбой
и любовью, своей печалыо
и радостью, и каждый считал их единственными,
сотворенными для него одного,

а это было все то же, ведь жизнь на земле
появилась только из крика боли,
который издал Господь,
и, когда крик повторялся,
строй этой жизни воссоздавал не новый Голос,