— Так ты сюда ехал к своему другу?
Стив недовольно закашлялся и заставил ее некоторое время ждать ответа.
— Розенкранц, я не уверен, что в настоящий момент у меня есть хоть один друг. Останови машину перед вон тем последним сараем, ладно? Если мы везучие, то запасной ключ они держат на прежнем месте.
Боже, у него ноет каждая жилка! Выкарабкиваясь из машины (женщина не могла бросить его и уехать, потому что ворота закрылись), Стив изо всех сил старался не обращать внимания на боли и рези, пронзавшие тело при каждом движении. Глубокая рана на бедре продолжала терзать, хотя уже немного меньше прежнего. Главное, что кости, похоже, были целы, если не считать возможной трещины в черепе, судя по головной боли.
Тридцатидвухфуговый каютный катер Митч купил лет пять назад за полторы тысячи. Роскошный катер. Шесть спальных мест. Митч, как ребенок, радовался тому, что приобрел его настолько дешево. Стив соглашался с этим — выгодная сделка была в духе Митча, — пока не обнаружилось, что чертовой посудине тридцать лет, дерево сгнило и мотор не работает. Антиквариат, как выразился Митч. Нужно только приложить к нему руки. Угадайте, кто добрых полтора года все свое свободное время помогал другу менять доски, красить корпус и перебирать движок? Правильно. Старина Стив.
На похоронах Диди Стив чувствовал себя раздавленным червем. Он помнит, как Митч выглядел в тот день. Красные от слез глаза, голова опущена, на понурых плечах черный болтающийся пиджак. Мать Митча стояла рядом с ним, вцепившись в руку сына. Был январь. Дул холодный сильный ветер. По небу цвета алюминиевой фольги плыли мрачные облака. На панихиду пришли сотни людей — ничто так не привлекает толпу, как скандал. Терзаемый горем и чувством собственной вины, Стив не мог не прийти. Когда гроб опустили в промерзлую землю, толпа начала расходиться. Белый налет инея подобно кружевам прикрывал неровные края открытой могилы, и Диди предстояло лежать здесь. Эта картина до сих пор стоит у него перед глазами. Митч отвернулся, стоило Стиву подойти к нему, держа шляпу в руке. Глаза Колхауна ничего не видели от печали, стыда и от недосыпания. Он хотел сказать другу слова извинения и сочувствия. Сказать, что вот он повинно склонил перед ним голову и Митч может казнить его, если хочет. Да, он поступил ужасно, но на самом деле никогда не хотел смерти Диди.
С минуту он постоял перед Митчем. Лучший друг смотрел сквозь него, не обращая внимания на протянутую руку и не реагируя на запинающуюся речь. Классически красивое лицо, небесно-голубые глаза, словно из крашеного гипса и не выражающие абсолютно никаких чувств. Потом мать Митча — Стив знал ее практически всю свою жизнь и готов был поклясться, что она считала его почти вторым сыном, — взяла Митча под руку, и они одновременно повернулись и ушли, будто Стив был невидимкой.
Что ж, оскорбление заслуженное.
С того дня он ни разу не видел Митча.
Через два дня после похорон Диди его уволили. За поведение, несовместимое со званием сотрудника полиции. А в следующее воскресенье, когда он еще спал, жена забрала их маленькую дочку и ушла. Сообщив в прилепленной к холодильнику записке, что подает на развод.
Жизнь Стива Колхауна была разрушена. За неделю он потерял все, ради чего жил.
Ему приходила в голову мысль засунуть в рот ствол пистолета и нажать курок. Забвение смерти было бы желанным избавлением от гнетущей его боли. Простое и эффективное решение. Но рано или поздно кто-нибудь расскажет его дочурке, что сделал ее отец. Плохо, когда про тебя говорят, что ты дочь изменявшего жене, оскандалившегося и обесчестившего себя фараона. Но еще хуже расти дочерью самоубийцы. Обречь ее на это он не мог.
Он поступил плохо и был наказан. Хоть Стив и не верил в судьбу, это была именно судьба. Он заслужил, чтобы его лишили дочери, жены, лучшего друга, работы. Он заслужил, чтобы его лишили, по сути, и самой жизни. Диди своей лишилась. Именно поэтому Колхаун не противился ни своему увольнению, ни иску жены о разводе, ни ее требованию забрать дочь. Он ставил подпись на всех бумагах, которые перед ним клали, и без возражений подписал чек в счет алиментов за целых три года вперед.
Он знал, что это наказание, это страдание заслуженное.
Когда все было сделано, Стив уехал куда глаза глядят. В первую же ночь в дешевом мотеле он начал пить. И пьянствовал в течение последующих двух с половиной лет.
Он лечил свою боль.
Он совратил жену своего лучшего друга. Совершил то, что абсолютно недопустимо в мужском кругу.
Когда позже Стив осознал содеянное и сказал Диди, что так дальше поступать с Митчем он не может, она закатила истерику. Закатывать истерики Диди была мастерица. Но ему ни разу не пришла в голову мысль, что она может лишить себя жизни. Чтобы Диди? Из-за него? Никогда!
Но она сделала это. И у Стива не было — пока не было — ответа на вопрос: каким же образом, не имея ключа, она попала в его кабинет?
Ключ от эллинга был на старом месте. Стив извлек его из тайника, отпер замок и не без труда сдвинул в сторону заржавевшую дверь.
Здесь все было по-прежнему. И он бы ничуть не удивился, если бы увидел вдруг ухмыляющееся лицо Митча. Потому что Стиву, как всегда, предстояло делать черную работу.
Или увидел Диди, которая часто ездила с ним на стоянку.
Но что это, Господи? Диди здесь? Ее миниатюрный силуэт с кудрявыми волосами, казалось, возник перед разбитым носом микроавтобуса. Стив видел ее всего мгновение.
Диди приветливо махнула ему рукой с крашенными красным лаком ноготками, как она делала всегда.
Потом исчезла. Словно звезда мигнула и пропала.
Стив заморгал, потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и снова взглянул на то место, где только что была Диди. От ударов по голове у него, наверное, начались галлюцинации.
Странно.
Вся жизнь — странная штука.
Глава 10
Пока Франкенштейн возился снаружи, Саммер решала для себя, не рвануть ли ей на микроавтобусе назад, но мысль о закрытых воротах остановила ее. Она не запомнила кода, а Франкенштейн, скорее всего, настигнет ее, когда она будет беспорядочно нажимать кнопки.
Кроме того, в микроавтобусе она будет сразу заметна. Те, кто гнались за ними, знали эту машину.
Огромная дверь отползла в сторону, открыв вход в эллинг. Франкенштейн обернулся, с минуту смотрел на микроавтобус, словно в раздумье, потом тряхнул головой и сделал знак въезжать.
Она проехала мимо него. Внутри эллинга было темно, как в угольном подвале. А когда дверь за микроавтобусом закрылась, тьма стала кромешной, и, кроме руля, Саммер ничего не видела перед собой. Тогда она решила зажечь фары. Их луч осветил огромное гулкое пространство высотой где-то в полтора обычных этажа и длиной в пол футбольного поля. Слева от нее на тележке высился большой наполовину окрашенный катер.
Одинокая голая лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе, зажглась, когда машина остановилась.
В эллинге находились суда разных размеров: от открытой шлюпки до большой палубной яхты — всего, наверное, с полдюжины. Когда дверь закрылась, Саммер стало уютно, несмотря на огромные размеры помещения. Казалось, целую вечность она не ощущала себя в безопасности. Напряжение стекло с нее, словно вода в сток. Она поставила передачу в нейтральное положение, выключила мотор и откинулась на спинку сиденья. Расслабиться было таким блаженством. За спиной открылась задняя двойная дверца микроавтобуса. Это Франкенштейн, черт бы его побрал! С минуту было тихо, затем раздался легкий свист.
Саммер невольно обернулась. На светлом фоне открытой дверцы микроавтобуса силуэтом
