в декларациях «рабочей оппозиции», бескомпромиссно осужденных партией? Все эти нелепости не заслуживали бы внимания, если бы они не проясняли сверхидею Солженицына – в обществе должна господствовать «технократия».
Уровень интеллектуального свершения Солженицына, достигнутого посильной ему умственной работой, можно сопоставить разве с приведенными рассуждениями героя рассказа итальянского фантаста, включая текстуальное совпадение. Итак, откровение Солженицына: «Почему инженерам не считать более естественным такое построение общества, когда его возглавляют те, кто может разумно направить его деятельность? (И обходя лишь нравственное руководство обществом, – разве не к этому ведет сегодня вся социальная кибернетика? Разве профессиональные политики – не чирьи на шее общества, мешающие ему свободно вращать головой и двигать руками?) И почему инженерам не иметь политических взглядов? Ведь политика – это даже не род науки, это эмпирическая область, не описываемая никаким математическим аппаратом да еще подверженная человеческому эгоизму и слепым страстям» (стр. 392 – 393).
Вот и докопались до сути дела, которое, как мы видели, прекрасно уместилось в крошечном сатирическом рассказе фантаста. А тут то же вещается с напыщенным видом пророка, размазывается на полотне романа в многие сотни страниц.
Коль скоро Солженицын помянул неведомую «социальную кибернетику» и тем обнаружил свою ученость, досмотрим, как относился к проблеме осчастливить математическими методами, кибернетикой и прочим общественное устройство сам Н. Винер. При известной широте взглядов, страстной приверженности к новым гипотезам основатель кибернетики твердо знал: «Гуманитарные науки – убогое поприще для новых математических методов». «Нравится это нам или нет, но многое мы должны предоставить „ненаучному“, повествовательному методу Профессионального историка» [238]. В интереснейшей книге «Акционерное общество Бог и Голем» он заклинал: «Отдайте же человеку – человеческое, а вычислительной машине – машинное» [239].
Появление кибернетики в свое время свело с ума адептов «технократии» разных мастей. Задолго до Солженицына они успели выпалить все возможные доводы в пользу великого значения точных наук для общественной жизни. Н. Винер, наблюдая потуги воскресших лапутян, сказал о «напрасных надеждах», которые возлагаются на новые методы точных наук. Такие люди «убеждены, что наша способность управлять окружающей нас материальной средой намного обогнала нашу способность управлять окружающей нас общественной средой и понимать ее. Поэтому они считают, что основная задача ближайшего будущего – распространить на области антропологии, социологии и экономики методы естественных наук, с целью достижения таких же успехов в социальных областях. От убеждения в том, что это необходимо, они переходят к убеждению в том, что это возможно. Я утверждаю, что в этом отношении они обнаруживают чрезмерный оптимизм и непонимание сущности всякого научного достижения».
А чтобы пояснить свою мысль в общетеоретическом плане, Н. Винер шутливо написал: «Мы не можем придавать слишком большого значения этому направлению мыслей, подсказанному желанием. Их мысли – это мысли мышей из басни, захотевших повесить колокол на шею кошке, чтобы знать о ее приближении. Без сомнения, было бы очень приятно для нас, мышей, если бы хищные кошки мира сего носили такие колокола; но кто возьмется это сделать? Кто гарантирует нам, что власть не попадет снова в руки тех, кто больше всего жаждет ее?» [240]. Винер прекрасно понимал, что водятся и злонамеренные ученые мыши. Что дело обстоит именно так, убеждает ознакомление не только с пасквилями Солженицына (с которого в области науки и спрашивать нечего), но и с маршрутами прогулок в страну Политика просвещенного академика Сахарова.
Если Солженицыну для выражения своих мыслей потребовались многие тысячи страниц, которые он с графоманским упрямством грозится дополнить еще новыми «узлами» и «частями», то академик похвально лаконичен. Брошюра в 38 страниц «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» вобрала без остатка все идеи Сахарова. С момента сочинения в 1968 г. академик не дополнял свое бесподобное откровение. Отправляясь в незнакомую для него страну, Сахаров, как и подобает ученому, естественно, помянул того, кто служит ему маяком, – «выдающегося писателя А. Солженицына» (стр. 22). Почерпнув «мудрость» в этом зловонном источнике, академик понес околесицу и сущий вздор, занявшись описанием идеального, на его взгляд, общества, ибо Советское государство Сахарова не устраивает.
Он даже не стоит, а лежит на антисоветской платформе. Эпитет «позор» Сахаров без конца применяет к нашей стране. Почему, собственно? Вот почему, разъясняет Сахаров, нет «демократизации» и не учитывается мнение умников (нетрудно догадаться – академика и его единомышленников). Назойливые рассуждения на эту тему играют у Сахарова ту же функциональную роль, что и разглагольствования Солженицына о нарушениях социалистической законности – это целлофановая упаковка сути его взглядов. Походя заметим – упаковка, порядком поношенная. В ней в свое время пытались всучить простакам свое кредо кадеты.
Это они именовали себя «мозгом нации» и на этом основании взывали к поддержке масс. Это они бурной осенью 1917 года оклеили города России призывами голосовать на выборах в Учредительное собрание за список № 1 (кадетов или партии Народной свободы). Стандартный текст под плакатом-обращением тех времен гласил: «Партия Народной свободы всегда требовала власти народа… Партия свободы всегда выдвигала людей государственных и житейского опыта и знаний». Известно, что в России тогда прекрасно разобрались в намерениях причисливших себя к самым умным. Воззрения Сахарова, вне всякого сомнения, – рецидив кадетских взглядов с поправкой на научно-техническую революцию. Ибо он единодушен с кадетами в главном – власть должна принадлежать капиталу.
Он требует поглощения социализма в рамках капитализма, ибо капиталистический строй якобы более совершенен. В самом деле, какая прекрасная страна – «наличие в США миллионеров не является слишком серьезным экономическим бременем в силу их малочисленности. Суммарное потребление „богачей“ меньше 20 процентов, то есть меньше, чем суммарный прирост народного потребления за 5 лет. С этой точки зрения, революция, которая приостанавливает экономическое развитие более чем на 5 лет, не может считаться экономически выгодным для трудящихся делом» (стр. 29).
Загвоздка одна – как же распространить великолепный строй на все человечество? На помощь, конечно, придет наука, «международная политика должна быть всецело пропитана научной методологией» (стр. 8). Нужно только покончить с малым – марксизмом, встать на позиции «реализма», и вот оно, чудо из чудес, – к 2000 году на земле возникнет мировое правительство! О нем давно тоскуют все «технократы». Они пытаются записать в сторонники своей драгоценной химеры людей, ни сном ни духом не ведавших о ней. Американский физик, пресловутый «отец» заокеанской ядерной бомбы Э. Теллер с серьезнейшим видом изрек: «Я никак не могу отделаться от мысли, что президент Рузвельт мог планировать использовать атомную бомбу в качестве могучего средства в пользу мирового правительства» [241]. При жизни Рузвельта атомного оружия еще не было, а рассуждения типа Теллера, заметил американский историк проф. В. Вильямс, не поддаются проверке, ибо «обвинения, выдвинутые впоследствии, что Рузвельту следовало бы заглянуть на три месяца вперед в область ядерной физики, чистейший абсурд» [242].
Идея мирового правительства одно время овладела и великим физиком А. Эйнштейном. Когда после второй мировой войны он заговорил об этом, советские ученые сочли необходимым откровенно высказать свое мнение по поводу этого. В письме академиков Вавилова, Иоффе, Семенова, Фрумкина «О некоторых заблуждениях профессора Альберта Эйнштейна» («Новое время», 26 ноября 1947 г.) воздавалось должное деятельности Эйнштейна, который «неоднократно поднимал голос против гитлеровских варваров, а в
