баркас, выхватив его весь, вместе со всеми пассажирами, из темноты. Мотор баркаса внезапно чихнул раз, чихнул другой и заглох. Гул вдалеке, во мраке, становился все ближе, все явственнее. Там возник второй сноп света, метнулся в одну сторону, в другую, скрестился с первым и вцепился в беспомощный баркас, безжизненно качавшийся на волнах.
— Почему выключили мотор? — хрипло прошипела Войцеховская, вскакивая со своего места. — Включай немедленно!.. Надо уходить, уходить надо…
— Куда уйдешь? — тоскливо отозвался рыбак. — Куда? Нет куда. Пограничники…
— А ну, старый пень, — повысила голос Войцеховская, — немедленно запускай мотор — и ходу! И ты пошевеливайся, щенок паршивый! — яростно повернулась она к «племяннику». — Твоя небось работа? Наделал от страха в штаны и заглушил мотор, собачья кровь! А ну, живо!
В ее руках тускло блеснула вороненая сталь пистолета. Все дальнейшее не заняло и минуты. К вящему изумлению Войцеховской, на лице «племянника», мертвенно-бледном в слепящем свете прожектора, не было и тени замешательства, ни малейших признаков страха, никакого испуга. Чуть пригнувшись, «племянник» отчаянным прыжком преодолел разделявшее их пространство и кинулся на Войцеховскую. Анна Казимировна выстрелила, но напрасно. В момент выстрела рука ее была подброшена снизу вверх, и в следующее мгновение пистолет очутился в руках Савина.
— Анна Казимировна, вы сошли с ума! — крикнул Степан, отстраняя ее руку. — Стрелять на глазах у пограничников? Это… Это безумие…
— А-а-а-а, — взвизгнула Войцеховская, — и ты туда же? Трус, предатель!
С неженской силой она ударила его по лицу. Ударила раз, хотела нанести еще удар, но подоспевший Савельев крепко схватил ее за руку. Степан смотрел на нее с нескрываемым презрением.
— Спасибо, Анна Казимировна, — сказал он сдавленным голосом, — спасибо за учение…
Но Войцеховская его не слушала: с остервенением вырывалась она из рук Савельева, державшего ее железной хваткой.
Между тем пограничные катера, утробно урча моторами, работавшими на малых оборотах, с двух сторон приблизились к баркасу, беря его в клещи.
— Что за судно? — послышался с одного из катеров властный голос, усиленный рупором. — Откуда, из какого порта идете? Куда? Почему нарушили государственную границу? Что у вас там происходит, что за стрельба?
В ответ не раздалось ни слова. Все, кто находился на баркасе, молчали.
— Швартуй баркас! — прозвучала команда. — Наряду перейти на задержанное судно. Взять баркас на буксир. Людей перевести сюда, на катер.
«Все, — поняла Войцеховская, — игра кончена. Не вывернуться». Но сдаваться живьем в руки чекистов она не собиралась. Войцеховская пригнула голову, вцепилась зубами в угол воротника своего пальто, с силой сжала челюсти и закрыла глаза. Она знала: мгновение — и Аннели Пщеглонской не будет в живых. Хрустнет в зубах раздавленная ампула, и молниеносно действующий яд сделает свое дело…
Что это, однако? Прошло мгновение, другое и третье, а под зубами ничто не хрустит. Она жива, жива…
— Вот так встреча! Никак, Анна Казимировна? — внезапно раздался с одного из катеров до ужаса знакомый голос. — Зря стараетесь, ясновельможная пани. Ампулы в вашем воротнике нет. Я ее обнаружил и вынул, пока вы торговались с владельцем баркаса там, в Вентспилсе.
«Пресвятая дева Мария! Чей это голос, как попал сюда этот человек? — с ужасом подумала Пщеглонская. — О чем он говорит, этот инспектор? Неужели все знает? Но, матерь божья, инспектор? Откуда? Как?» Внезапно Пщеглонскую осенило: «Чекист! Этот инспектор — переодетый чекист, и Савин чекист, и старый рыбак чекист, и его племянник, конечно, тоже. Все они — чекисты. В этой непонятной стране — все чекисты!»
Однако времени на раздумья пани Пщеглонской отпущено не было: на баркас ловко перепрыгнули пограничники, Миронов, Луганов. Пщеглонскую пересадили на один катер, Савина — на другой. Катера взревели моторами и стремительно помчались к берегу, к советскому берегу.
Глава 28
Катер, на котором находилась Пщеглонская, взял курс на Ригу. В порту ожидала машина. Пщеглонскую отвезли в КГБ Латвии. На ночь ее поместили в одном из кабинетов, поручив заботам специально проинструктированной сотрудницы Латвийского КГБ.
От предложенного ей ужина Пщеглонская отказалась и молча улеглась на диван, где была приготовлена постель. Но уснуть ей не удалось, да она и не очень старалась. Анна Казимировна думала, думала, думала… Думала всю ночь напролет. Как ни горько ей было в этом признаться, но наедине с собой не было смысла лукавить: да, она была рада, что ампулы на месте не оказалось. В самом деле — зачем умирать, к чему? В тот момент, в лодке, она не думала ни о чем: ее охватила слепая ярость и безысходное отчаяние. Тогда она и схватилась зубами за воротник, надеясь на ампулу. Смерть, смерть! Ничего иного она в тот момент не желала, ни к чему не стремилась. Смерть? Но кому нужна ее смерть? Ей самой? Нисколько. В отличие от этой тупой скотины Семенова, которого она сама стращала «ужасами ЧК», Аннеля Пщеглонская превосходно знала, что все это — ложь. Она слышала, конечно, что арестованных били, но когда это было? Было это давно, во времена, теперь уже давно прошедшие, так что ей-то ничто такое не грозило. Никто — пани Пщеглонская это твердо знала — ее и пальцем не тронет. Чего следовало ей бояться, зачем уходить из жизни? Суда? Тюрьмы? Лагерей? Да, тюрьма, лагерь сулят ей мало приятного, и все же это лучше, чем смерть. Жизнь, в конце концов, не такая уж плохая штука. Ведь она, Аннеля, по существу, еще молода, ей всего лишь тридцать с небольшим. И хороша. О, она себе цену знает! Зачем же умирать?
Да и так ли уж неизбежны эти самые лагеря, тюрьма? Ведь она, Пщеглонская, как ни говори, иностранная подданная. Почему же за нее не могут вступиться?.. Вступиться! А кто? Губы Анны Казимировны искривила горькая усмешка: она, конечно, иностранная подданная: только что это за подданство, что хорошего она может от него ждать? Пщеглонская — полька, самая доподлинная полька, но разве может она рассчитывать на покровительство нынешней Польши, Польши народной, той Польши, которая уверенно и навсегда встала на путь социализма? Пани Аннеля знает тех, кто стал хозяевами в современной Польше: рабочих, крестьян, выходцев из интеллигенции, знает польских комсомольцев, коммунистов. Она присмотрелась к ним в дни Варшавского восстания, даже считалась своей среди них. Они встали за общее дело, сражались за свободную социалистическую Польшу, за будущее этой Польши. Пани Пщеглонская прикидывалась, что и сама мыслит так же, а на самом деле смеялась над ними, глубоко презирала эти бредни. Она-то знала, что каждый человек живет только для себя, для того чтобы иметь власть, иметь возможность удовлетворять собственные прихоти. Только для этого! Если за что и стоило сражаться, стоило рисковать жизнью, так это за господство такого строя, таких порядков, когда сильный попирает слабого и пользуется всеми благами жизни, остальные — ничтожества, которыми можно помыкать, как заблагорассудится. Таковы были жизненные принципы пани Аннели Пщеглонской, За торжество этих принципов, за право угнетать и презирать всех, кто стоял ниже ее, за право без оглядки пользоваться всеми наслаждениями, которые дает современная цивилизация, пани Пщеглонская и боролась, боролась как умела, как могла.
Нет, в современной социалистической Польше Аннеле Пщеглонской делать нечего. На своем польском подданстве она, конечно, настаивать не будет.
Вот если бы Соединенные Штаты… Сколько лет она для них работала, и как работала! Только разве там о ней подумают, разве побеспокоятся? Держи карман шире! Вся эта мелкая шушера, с которой пани Аннеля имела дело последние годы, не говоря уж о крупных боссах, поспешат от нее откреститься, бросят ее, оставят на произвол судьбы. Так уж у них принято.
Да, тут надеяться не на что. Если кто ее и спасет, хоть как-то облегчит ее участь, так это только она, она сама — Аннеля Пщеглонская, и больше никто. Вот если ей удастся заставить чекистов поверить в искренность ее раскаяния, если она выдаст им тех, кто ведет против их страны тайную борьбу (а уж она-то
