уставилась на него.
– Прошу прощения, господин, но это ворота для торговцев. – Очевидно, люди в богатых кимоно (его Тануки стянул с бельевой веревки у одного зажиточного дома) никогда не подходили к задним воротам монастыря. – Чем я могу…
– Да я это. Я Самый.
Голос у Тануки был как будто ржавыми крышками от кастрюль скребли по сухому песку. Михо не могла сообразить, откуда ей знаком этот голос, и уж никак не могла соотнести его с щеголеватым, хоть и слегка потрепанным господином, стоявшим перед ней.
– Да я это, черт подери! Твой совратитель.
У Михо в голове замигала лампочка. А может, бумажный фонарик.
– Батюшки! Тануки-сан? Опять проделали фокус с превращением? – Почему-то, разговаривая с Тануки в человеческом обличье, она смущалась, как если бы настоятель, сидя в отхожем месте, читал ей сутры. Однако пригласила его зайти.
И настоятель, и монахи всем скопом отправились на рассвете в горы полюбоваться на палую листву, как делали каждый год. Тануки наверняка повстречал их на дороге. Михо и трех юных послушников оставили охранять монастырь; едва закончив утренние дзадзен,[7] мальчишки, воспользовавшись свободой, укатили в город на представление театра Кабуки. Тануки с Михо оказались в монастыре одни.
Зная наклонности Тануки и догадываясь о чувствительности Михо, читатель может в пределах допустимого представить, что творилось там вечером и ночью. И вот что удивительно: Михо наотрез отказывалась от интимного общения с Тануки, отказывалась есть, пить, плясать и развлекаться, пока он не потянется, не похрустит, не потрещит и не превратится снова в барсука.
Тануки ее требование удивило, но и растрогало – насколько он вообще мог растрогаться.
– Подлинный злодей всегда предпочтительнее поддельного героя, – объяснила Михо свой каприз.
Безусловно, странность ее предпочтений имела куда более сложную психологическую подоплеку, однако она не стала вдаваться в подробности.
Тануки же решил, что это очередная тупая сентенция из дзен-буддизма, однако счел ее комплиментом и окончательно убедился в том, что поступил мудро, выбрав из всех женщин именно ее для… для осуществления своей цели.
– Зима, видать, будет суровая. Тануки в город потянулись.
Монастырь сиял и светился издалека, но этого окрестные жители с барабанным боем никак не связывали. На футоне Михо, на каменном полу в умывальне, на татами перед алтарем, на низеньких столиках и на кипарисовом комоде поблескивали лужицы – и не только от пролитого сакэ.
Он заправил ей бак. И дозаправил. Осталось еще достаточно, чтобы полить несколько комнат со всей мебелью. Она внесла и свой вклад, а тут еще серебристый свет луны, брызги лучшего монастырского вина – и весь монастырь засверкал и, чего со стороны видно не было, стал скользким, как каток. Бесстрашные мыши, привлеченные дурманящими запахами, обещавшими богатую наживу, вылезли из норок и заскользили, как малолитражки по льду. Мошки и комары прилипали к стенам. Сверчок на полу потер лапки – и не смог их разнять.
Следующие два дня Михо скребла и мыла. К возвращению монахов от выплесков Тануки видимых следов не осталось, но при ходьбе Михо все еще пошатывало. А что до исчезнувшего сакэ и разбитых чаш, то за них пришлось держать ответ послушникам.
Тануки вернулся к монастырю лишь месяца через три.
– Тук-тук.
– Кто там?
– Я. Я Самый.
– Уж не Тот ли это Самый, что свел меня с ума и бросил? – В тоне Михо не было упрека – она ведь ничего другого и не ожидала, – но присутствовала грусть. И когда она открыла ворота, он, заметив печаль на ее лице, спросил, в чем дело.
– Мне придется покинуть монастырь, – сказала она. – Покинуть мудрых монахов.
– Из-за сакэ?
– Из-за будущего ребенка. – Она погладила себя по еще не округлившемуся животу.
Тануки расплылся в улыбке. Нельзя сказать, что новость застала его врасплох. Семени, извергнутого им, достаточно было бы, чтобы заново заселить Атлантиду и половину Помпеи. (Другой вопрос, какими именно особями.)
– Очень хорошо, – сказал он деловито. – Миссия выполнена. Я пришел забрать тебя. Ты станешь моей женой.
– Да как же… Не могу же я выйти за барсука… – пробормотала Михо.
– Я не барсук. И кто это сказал, что не можешь? Она задумалась.
– Да, собственно, никто не сказал. – Она еще немного подумала. – Но я не могу жить в лесу, как дикий зверь.
