Свирепые калеки

предержащих. А теперь позволь мне сказать, что, хотя я всей душой полюбила суровую святость монастыря, монастырь не вполне меня удовлетворял. Ну, во-первых, тамошние тайны ничего особо таинственного в себе не заключали. Избранные от христианства точно так же – как это сказать по- английски? – а, «окучивали» христианские массы. Просто поиному обставляли ритуал как таковой и более прицельно на этом сосредоточивались. Так что глупышка Симона разочаровалась в монашестве – и к 1981 году решила уйти из монастыря. Правда. Я уж твердо вознамерилась сдать апостольник. Именно тогда тетя показала мне содержимое этого конверта. – Домино погладила обтрепанный конверт. – И не то чтобы внутри хранилось что-то прям из ряда вон выходящее. Ты скорее всего решишь, что последнее фатимское пророчество всей этой шумихи не стоит, – а то и вовсе сочтешь его ерундой несусветной. Что всегда интриговало меня, бедную грешницу, так сама его засекреченность, тот факт, что у меня есть доступ к священной информации, неизвестной ни даже коллегии кардиналов, ни даже нынешнему Папе. В силу счастливой случайности или же Божественного промысла наш крохотный диссидентствующий орден призван хранить и беречь… да, уникальное послание – ха! а где же предупреждение от полиции грамматики? – что Пресвятая Богородица сама почитала насущно важным. У меня от самой ситуации дух захватывает. Я оказываюсь вроде как в союзе с Девой Марией, чувствую себя причастной к чему-то неповторимому, единственному, насущно-важному и… даже не знаю.

– Потешному?

– Нет-нет. Притом, что всех нас пророчество повергло в неописуемый ужас, мне оно щекочет нервы, как я со стыдом признаю, но назвать его «потешным» – нет, всему же есть пределы! Как можно, если в третьем пророчестве нет ровным счетом ничего забавного и, с западной точки зрения, ровным счетом ничего обнадеживающего? На самом деле оно совершенно ужасно – от начала и до конца. Совершенно ужасно.

Взгляд ее разом сделался жесток и строг.

– Но посмотри сам. Voila.[240] – И Домино едва ли не силой всунула конверт ему в руки.

Старый конверт был еще вполне крепок, пусть потерт и потрепан, и на ощупь показался бы что иссохшая шкурка рогатого гремучника, не будь подушечки Свиттерсовых пальцев перемазаны в вазелине.

Свиттерс тоже не удержался от коротенького предисловия.

– Этимологически, – промолвил он, откашливаясь (арак, конечно, промыл ему горло, но не до конца), – пророк – это человек, «выступающий от лица» кого-то другого, так что я воспринимаю пророчества (от греческого prophetes) примерно столь же скептически, как пресс-релизы корпоративных подставных лиц. Пророк – это всего-навсего самозваный глашатай незримых и неразговорчивых сил, что якобы направляют нашу судьбу, так что любители пророчеств либо невротически поглощены своим собственным спасением, либо болезненно одержимы перспективой грядущей катастрофы. Или и то, и другое. С одной стороны – инстинкт смерти, с другой – отчаянная, иллюзорная надежда на некую сверхъестественную спасательную операцию.

Пока Свиттерс отгибал зажим на конверте, Домино сообщила ему, что, уж каковы бы ни были корни сего слова, в данном случае пророк отнюдь не выступает от лица вышестоящей власти и едва ли является Господним журналюгой: скорее уж это доносчик, предостерегающий ее нежно любимое человечество, что уготовил ему Создатель, ежели оно не потрудится исправиться. Таким образом, Богородица Фатимы – в некотором роде шпион, тайный агент, боец невидимого фронта, закулисный манипулятор, пытающийся отдалить, если не предотвратить вовсе возмездие свыше и купить для своего земного выводка чуть больше времени. Домино полагала, что уж кто-кто, а агент Свиттерс почувствует в Ней родную душу.

К сожалению, ответствовал Свиттерс, чувство профессиональной общности с Девой Марией на данный момент ему недоступно, однако он торжественно обещает, что разум его и мысли останутся столь же открыты для Марианских идей, сколь круглосуточно работающий магазинчик открыт для вооруженного налета. И тем не менее он полагал, что будет только справедливо честно ее предостеречь: он столь же критичен по отношению к предсказателям будущего, сколь презирает тех, для кого будущее обещает оказаться реальнее настоящего.

– Все – вот тут, с нами. Сегодня. Прямо здесь и сейчас, – докончил он.

– Что – здесь?

– Все, что есть.

– Сегодня суть завтра?

– Вот именно. – Свиттерс одарил ее широкой улыбкой – эта улыбка и моржа приучила бы проситься на улицу. И вскрыл конверт.

Внутри конверта обнаружилась не одна, а четыре страницы. Надвух Домино привела полный перевод на английский первого и второго фатимских пророчеств. Звездой коллекции, безусловно, являлся листок личной папской почтовой бумаги – ныне пожелтевший и обтрепавшийся, – на котором кардинал Тири почти сорок лет назад записал свой вариант перевода на французский спорного третьего пророчества. В придачу к нему прилагался и перевод на английский – выполненный, предположительно, Домино.

Поскольку прежде Свиттерс читал их главным образом в отрывках, фрагментах и пересказе, содействуя Сюзи и Красавице-под-Маской в их частных изысканиях, и поскольку Домино считала, будто в конечном счете три пророчества неразделимы, Свиттерс решил освежить в памяти Первое и Второе, прежде чем браться за piece de resistance.[241]

ПЕРВОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Вы видели ад, куда идут души бедных грешников. Чтобы спасти их, Господь желает учредить в мире почитание Моего Пренепорочного Сердца. Если сделают то, что Я вам скажу, – многие души будут спасены и настанет мир. Война вскоре окончится, но ежели люди не перестанут оскорблять Бога, то при Пие XI начнется другая война, гораздо худшая. Когда увидите, как в ночи вспыхнет неведомый свет, знайте, что сие есть великое знамение, которое Бог посылает, чтобы возвестить вам о том, что этой войной, голодом, гонениями против Церкви и Святого Отца Он покарает мир за его преступления.

О'кей, ясно. Что дальше?

ВТОРОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Дабы мир не постигла кара, Я пришла просить о посвящении России Моему Пренепорочному Сердцу и о причащении в первую субботу каждого месяца во искупление грехов. Если на просьбы Мои откликнутся, Россия обратится и настанет мир, если же нет, то она распространит свои заблуждения по всему миру, сея в нем войны и гонения против Церкви. Праведники станут мучениками, Святой Отец много пострадает, многие народы будут уничтожены.

Ублаготворенный ужином, араком и любовной игрой наисомнительнейшего характера Свиттерс читал эти предсказания, с трудом сдерживая зевоту. Что за туманные, невнятные, обобщенные, нелогичные разглагольствования, и слишком уж, на его вкус, сосредоточены на судьбе Церкви, ее догмы и ее главы. Услышь он все это из уст восторженной десятилетней португальской крестьяночки в 1917 году, возможно, пропеллер его интеллекта и завертелся бы, но так Свиттерс лишь потянулся и вздохнул, точно хоккейный тренер на танцевальном вечере, прежде чем перейти к разрекламированному «гвоздю программы»: к легендарной и сверхсекретной бомбе замедленного действия, сиречь папской слезоточивой луковице.

ТРЕТЬЕ ФАТИМСКОЕ ПРОРОЧЕСТВО

На исходе сего века будут достигнуты немыслимые успехи во всех науках. Эти достижения принесут великое физическое облегчение, но знания и счастья – очень мало. Повсюду расцветут коммуникация и образование, однако ж люди, лишенные Моего Пренепорочного Сердца, еще глубже погрязнут в глупости. С ростом материального благополучия страдания и жестокость умножатся несказанно, и многие примут смерть в огне и падут жертвами душевного уныния. В следующем же веке, однако, нежданная мудрость и радость придет от немногих выживших в былых скорбях, но, увы, Слово, несущее сие исцеление, донесется до человечества не от Римской базилики и не от обращенной России, а со стороны пирамиды. Божественный ли в том промысел или козни лукавого, неведомо даже Мне, однако ж миру никак нельзя к нему не прислушаться, ибо на чашу весов брошены Небеса и ад.

Вот так. Свиттерс прочел оба варианта – и на английском, и на французском, и, насколько мог оценить его сонный разум, перевод идеально соответствовал оригиналу. В предпоследней фразе