машине, а на свалку.
Остановится старик, держа стул или ящик, вынутый из пузатого комода. «Как же так, — думает он. — Выбросить? Я его Лизавете, жене, дарил».
…Испуганные, улетают воробьи, что жили за наличниками окон, голуби, ходившие по латаной крыше.
Из множества нор, прорытых всюду: в подполье, в рыхлых стенах дома, — убегают мыши.
Уползают пауки, двухвостки, косиножки. Эти уходят последними, когда бульдозеры упирают плоские лбы в стены дома. Стены трескаются, рушатся потолки, поднимая клубы известковой пыли, светлой и едкой, от которой свербит в носу и жжет горло.
Затем пыль садится. Дома нет, лежит куча бревен и досок. Воет чья-то собака, но лишь ночью приходят к бывшему дому — прощаться — жившие в нем кошки.
Собака привязана к человеку, а кошка любит и сам дом.
Встревоженные суетой, к Гаю то и дело подбегали нюхаться знакомые собаки.
Приходил щенок такой окраски, будто его шили из разных лоскутов: белых, черных и рыжих; подбегала нервная рыжая собака, сухощавая, дрожащая.
Кряхтя, подходил пес лет двенадцати, бело-рябый, без намека на породу, но с чертами всех на свете собачьих пород. И если к нему внимательно присмотреться, то можно было увидеть в его приспущенных ушах признаки легавой, в низком туловище кровь такс, а в широкой груди узнать дога.
И морда его широкая и длинная. Это доказывало, что старик не обделен чутьем. Но — беспородная собака.
«Сорная», — думалось Иванову.
Пес сел рядом и стал вздыхать. Он вздыхал глубоко и долго. И стало ясно, что просто он так дышал.
Дом умирал — и его не жалели. Звенели выбитые стекла, трещали наличники окон: кто-то пытался просунуть в окно шкаф.
Так являлась на белый свет мебель, которой пришла пора исчезнуть либо на свалке, либо в квартире любителя.
Хохочущие молодые люди вывалили из окна старинное резное бюро и превратили его в щепки и рыжую труху.
Да, Алексин узнал дом… Когда в двадцатые годы он вернулся смертельно усталый после гражданской войны, ему грезилась тихая работа садовода в городском парке. Ибо воображал он себе Коммунистический Город в виде прекраснейшего сада из красивых деревьев (включая и пальмы).
Но потребность была в строителях, чтобы дать жилье созидателям абсолютно новой жизни на земле. Тогда-то и родились эти дома в два этажа, построенные бог знает из чего, но простоявшие половину столетия.
— Сады? Нет, брат, будь строителем! — велел Глухов, их отрядный комиссар, теперь работавший в горкоме. Сказал громко — еще не отвык командовать. Алексин возразил, и Глухов обрушился на него.
— Что? Способностей нет? — закричал он. — Ты их поищи, поищи и найдешь! Вот тебе направление на работу.
Алексин еще не отвык подчиняться, и способности к строительству нашлись. Надо было учиться, брать знания и опыт.
Первые месяцы Алексин работал чертежником-копировщиком. Потея ночами над учебниками, он через три месяца стал конструктором и принес немалую экономию городу, изобретя деревянные шпингалеты для окон, что сберегало металл. Но строительство домов! Пришлось вгрызаться в учебники.
Неизвестно, одолел бы он науку строительства, но Глухов поговорил с Ивановым, желавшим в мирной жизни рисовать, и они потели над книгами (и чертежами) вдвоем. А через год уже ставили первые здания.
Начали с проекта театра оперы и балета и небоскреба в триста с чем-то этажей. Глухов театр и небоскреб одобрил, но обратил их, Алексина и Иванова, просвещенное внимание (так и сказал ядовито — «просвещенное») на острую нехватку жилья. И подкинул идею двухэтажных домов-общежитий.
— А небоскребы у нас, голуби мои, развалятся: ни опыта, ни материалов нету.
Да, с материалами было не то чтобы плохо, а невыносимо. Не хватало кирпича, ограничивали в дереве: оно было валютой, нужной для покупки новых станков. Зато в изобилии давали опилки, горбыли и сколько угодно замечательной, превосходнейшей глины.
Ее брали в городском овраге.
— Хоть ешь ее! А цемент бо-ольшой дефицит, — говорил Глухов. — Обходитесь глиной.
Обошлись. Но работать Алексин кое-как не умел и не хотел. Он создал проект двухэтажного дома на двадцать однокомнатных квартир. Алексин был немного изобретатель и философ. Он рассуждал так: города-парки — это недалекое, но все же будущее. Оно — впереди. А сейчас нужно глядеть на дома как на машину для жилья.
Да и кто знает, как все обернется? Вот и Чемберлен грозит, и Германия замахивается. Значит, эта машина должна иметь запас прочности.
Где его взять? А вот где: нужно сделать наружную обшивку прочным внешним скелетом дома. Пример? Хитиновый панцирь жука. А если учесть прочность внутреннюю — балок, столбов и прочего, то это и дает запас.
И произошло техническое чудо: алексинские «щепки» (так дразнили их) стояли пять десятков лет, могли стоять и дольше. Но век их кончился. Алексин сказал, что хочет посмотреть, как будут ломать дом. Иванов ответил:
— Еще успеем, наплачутся с ним. Пойдем-ка!..
Чай в этот вечер они пили дольше обыкновенного.
Иванов опробовал несколько сортов варенья — Алексин хлебнул винца.
Тоненьким голоском скулил Гай.
…К брошенному жильцами дому двое парней несли канистру с бензином.
— Во будет фейерверк! — говорили они.
Часов в двенадцать ночи Алексин пошел проводить Иванова. Выйдя на улицу, они обратили внимание на красноватое небо. Оно было цвета сажи, перемешанной с клюквенным киселем. Пахло гарью.
— Что это? — удивился Иванов.
— Я бы сказал, что это пожар.
— Айда до того дома! — предложил Иванов.
И точно, горел дом.
Это был странный пожар — без людей, без пожарных машин. Пламя ревело, то и дело взлетали искры, мелькали над домом летучие мыши, бросая огромные, черные, бегучие тени. И было далеко видно, как светились глаза ночных кошек, пришедших смотреть пожар.
Веяло сухим теплом. Три собаки лежали и сонно жмурились на огонь: пестрый щенок, рыжая и старый белый пес.
Дом рухнул, и старики пошли прочь. За ними увязались собаки. Алексин нашел конфеты в кармане и бросил их. Но собаки не брали конфеты, а шли за стариками.
Шел, смущаясь, пестрый щенок, ковыляла грузная белая собака. В стороне держался рыжий пес.
Бежал он боком, словно готовясь укусить и тотчас отпрыгнуть.
— Бросили вас, — сказал им Алексин и повернулся к Иванову. — Вот чего я не пойму: живем мы сытно, а дома призрения для брошенных животных открыть не соберемся.
— Тоже придумал, — заворчал Иванов. — Дома призрения. Говори — беспризорных, и все!
Он зазвал собак к себе и вынес им еду — колбасу, залежавшуюся в холодильнике, остатки творога, хлеб и сахар. Потом долго стоял у окна, глядя, как уходит ночь, а собачья троица, понурясь, сидит во дворе
