Когда на смену немому кино пришло кино звуковое, сам Чарли Чаплин (великий Чаплин!) проклинал это новшество и утверждал, что, заговорив, кино перестанет быть искусством. Для понимания, какие новые огромные возможности дает кинематографу живое человеческое слово, гениальному Чарли Чаплину не хватило гениальности.
Не будем, однако, ошибки отдельных людей приписывать человечеству. Хотя предубеждение против фотографии держится в какой-то степени до сих пор, человечество все же широко пользуется ею. Не стоит придавать значения тому, что о ней говорят слишком много мнящие о себе художники. Недаром сказано, что дураком можно оказаться на любом языке. Можно снять фотографию, которая будет пробуждать в нас добрые чувства, можно написать картину, которая вызовет лишь омерзение. В конце концов нашлись художники, которые сами начали заниматься фотографией. И нужно сказать, что из них получались неплохие мастера этого дела, так как они обладали уже какой-то изобразительной культурой. А овладев фотографией, они могли идти работать в кино, становились кинооператорами. Ведь в своей основе кино — не что иное, как живая, движущаяся фотография.
В то время, о котором я пишу, уже были сняты такие советские кинофильмы, как “Броненосец “Потемкин”, “Красные дьяволята”, “Аэлита”, “Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков”, “Мисс Менд”. Уже в любом захолустье, куда мог добраться киномеханик с кинопередвижкой, помещавшейся в чемодане, люди могли увидеть игру таких замечательных артистов МХАТа, как И.Москвина (в фильме “Коллежский регистратор”), как М.Чехова (в фильме “Человек из ресторана”). Уже появились кинокомедии с участием Игоря Ильинского (“Закройщик из Торжка”, “Папиросница от Моссельпрома”, “Шахматная горячка”)…
Хотя это были еще только немые фильмы, уже никто не спорил, искусство кино или не искусство, но зато горячо спорили, каким должно быть советское киноискусство. Подобно тому как было образовано “Общество друзей радио”, возникло “Общество друзей советского кино” — ОДСК. На членском билете ОДСК были начертаны слова Ленина, сказавшего, что из всех искусств самым важным для нас является кино. Члены ОДСК собирались на просмотры новых кинофильмов, обсуждали их, устраивали дискуссии. Не только кинодеятели, но и люди разных профессий, простые зрители могли высказывать свое мнение о просмотренных фильмах. Отчеты об этих обсуждениях публиковались в печати. Казалось, в деле кино были заинтересованы все: и те, кто его делал, и те, для кого оно делалось. Так оно и было. Так и должно было быть.
Если театр, как сказал Гоголь, является такой кафедрой, с которой можно сказать миру много доброго, то и кино является кафедрой, но с еще большей аудиторией. Мне также хотелось сказать миру хоть сколько-нибудь доброго. Но в чем заключается добро — это надо было узнать. Надо было учиться.
Как раз незадолго до этого Киевское училище живописи и ваяния было реорганизовано в художественный институт, в котором, помимо живописного, скульптурного, архитектурного и полиграфического факультетов, имелось киноотделение, готовившее кинооператоров и художников- декораторов для кино. На это киноотделение я и решил поступить, без всяких колебаний распростившись с мыслью поступить в Политехнический институт.
Начав заниматься фотографией, я уже не мог это дело бросить и все оставшиеся у меня деньги тратил на покупку пластинок, фотобумаги и нужных химикалиев, так что в конце концов остался буквально (прошу простить за не слишком изящное выражение) без штанов. Вернее сказать, без собственных штанов, так как штаны на мне все же были, но не собственные, а государственные. Короче сказать, я ходил в полученной мной на заводе спецовке, имевшей довольно непрезентабельный вид.
Помню, отец почему-то был дома и как-то по-особенному, внимательно посмотрел на меня, и на лице у него появилось выражение, словно он сделал неожиданное для себя открытие.
— Слушай, — сказал он мне, — да ведь ты у нас, оказывается, невезучка!
Я даже опешил вначале, потому что уж никак не считал себя обиженным в чем-то судьбой. Учеба моя шла хорошо. У меня было увлекательное занятие, дававшее мне глубокое удовлетворение, я бы даже сказал — ощущение счастья. Работать я перешел на ближний завод, и свободного времени оставалось больше. Еще на первом заводе я вступил в профсоюз, и у меня был уже солидный (по тем временам) стаж. Сам отец очень гордился своим профсоюзным стажем, а вступил он в члены профсоюза железнодорожников, еще когда работал в железнодорожных мастерских. Так что, по моим понятиям, у меня все складывалось довольно благоприятно, и я был просто озадачен таким заявлением отца.
— Почему невезучка? — с недоумением спросил я.
— Да вон Павлушка, смотри, в профшколе учится, картину продал, экипировался, а ты…
У меня так и чесался язык сказать, что никакой картины Павлушка не продавал, что ему, правда, повезло однажды с золотом, но на таком везении никаких разумных расчетов строить нельзя, потому что с тех пор он перекопал чуть ли не весь участок, но ни одной крупиночки золота так и не нашел.
Я, однако, удержался и ничего не сказал отцу. Брату же я говорил, что золото, очевидно, залегает на большой глубине и для его разведки надо копать поглубже или бурить скважины, на что брат отвечал, что он не дурак, чтоб бурить скважины, потому что если повезет, то золото можно найти и на поверхности, а если не повезет, то тут хоть бури, хоть не бури — все равно ничего не найдешь.
— А если ты дурак, то бери и бури, — предлагал он мне.
У меня, должен признаться, к тому времени интерес к золотоискательству почему-то совсем пропал и не было охоты не то что бурить, а даже копать.
А на следующий день отец поехал в Киев и случайно встретил Апельцына, который рассказал ему, что Павлушка продал ему золотой песок. Домой он вернулся в этот день рано и был мрачный, как грозовая туча. Не сказав никому ни слова, он полез в шкаф, достал шкатулку, вынул из нее уже известный нам флакончик с щепоткой золотого песка. Убедившись, что золотой песок на месте, отец, однако, не успокоился, а помрачнел еще больше и метнул в сторону брата испепеляющий взгляд.
“Вот и молния! — пронеслось у меня в голове. — А сейчас будет гром”.
— Говори, мерзавец, где ты взял золото? — загремел отец, не выпуская из рук флакончика.
— Ка-а-кое золото? — заикаясь от испуга, пролепетал брат.
— Которое ты продал Апельцыну. Ты где его взял?
— Ах, это… — протянул, овладев собой, брат. — Ну, я взял его там, где и ты.
— Там, где и я? — возмутился отец. — У меня нет никакого золота!
— А это что у тебя в руках?
Отец встряхнул флакончик, который все еще продолжал держать в руках, и сказал:
— Этот песок я привез из Сибири.
— Знаем, из какой Сибири, — с насмешкой ответил брат.
— Где же я, по-твоему, его взял, если не в Сибири?
— В колодце.
— В каком колодце?
— Ну, в нашем колодце. В каком же еще?
— А-а… — протянул отец и раскрыл рот, словно вытащенный из воды окунь. — А… а ты, значит, песок, который отвез Апельцыну, достал из колодца?
— Из колодца, — подтвердил брат. — О чем же я тебе толкую?
— А какое же ты имел право брать песок из колодца? Ты его положил туда, что ли?
— А ты, что ли, его туда положил? — парировал брат.
— Да, если хочешь знать, именно я его туда и положил. А ты что думал?
— Я думал… Что я думал? — растерянно пробормотал брат, как бы спрашивая сам себя. — Я думал, там золотоносная жила.
— Что? Золотоносная жила?!
Отец вдруг расхохотался так громко, что я заподозрил, не спятил ли он с ума.
— Варя! — закричал отец, зовя мать, которая была занята чем-то во дворе. — Послушай, что этот пентюх придумал!
Отец всегда называл брата пентюхом, когда сердился. Когда мать пришла, он рассказал, что Павлушка умудрился выудить из воды золотой песок, который они вместе с ней бросили в колодец на счастье в день своей свадьбы.
