Я задумчиво облизнул губы. Разве я не воспользовался силой магии всего несколько часов назад, чтобы вылечить колено и восстановить изуродованные руки?
Разве я не подчинил Чоса Деи — ну ладно, часть его — своей воле?
Я поежился. Веревка больно врезалась в горло, запястья, лодыжки.
Я лежал в пыльной полутемной комнате и покрывался потом при каждой попытке сглотнуть так, что петля не затянулась туже. Мне нужно было найти способ уничтожить магическую стражу Умира.
Только перед глазами все время стояла Дел, которая выпила слишком много акиви — неважно опьянела она после этого или нет — а потом получила удар в челюсть совсем не мягким кулаком, и одна никак не могла справиться со всеми людьми Умира.
Я заснул, а проснувшись в неудобном положении от неожиданности дернулся и веревка тут же затянулась еще сильнее. Теперь она действительно врезалась в горло. Я откинул голову назад, пытаясь добиться хоть немного слабины, ударился макушкой о рукоять меча и выругался, шипя от отвращения, отчаяния, ярости.
— Тупица, — хрипло прошептал я. — Твоему шодо не следовало бы давать тебе и…
Но я не закончил. Именно сейчас мне совсем не хотелось думать о своем шодо. Он умер двенадцать лет назад, но до сих пор я по привычке отдавал на его суд каждый свой поступок, стараясь сам себе в этом не признаваться. Как и в том, что я стал танцевать неряшливо, решая исход каждого танца своими врожденными преимуществами — физическим превосходством и быстротой
— а не тонкой техникой, которой шодо семь лет старался обучить меня.
А ведь Умир был прав.
Аиды. Надо попробовать.
Закрыть глаза. Подумать о магии. О силе. О том, что мне сейчас нужнее всего.
Подумать о Дел, о том, что если я не освобожусь, Умир может связать ее руническими веревками и затащить в логово, такое же неприступное как Гора Дракона, и скрыть ее за охраной, через которую я не прорвусь, какую бы силу я не призывал, потому что у него есть грим-что-то.
Я представил себя со стороны — оставленного лежать в вонючей комнате, деревянные перегородки который были изъедены крысами, с удавкой на горле, едва позволявшей дышать, без еды и воды и даже возможности облегчиться…
(…чего мне делать совсем не хотелось. Я заранее представлял, какая это будет боль. А все из-за того, что кто-то из людей Умира — а скорее всего этих кто-то было несколько — врезал мне ногой в неприятной близости от почек…) …пока мстительная дочь Аладара не приедет в Кууми, возвращаясь в свой домейн из Искандара через Харкихал, и не затащит меня в логово такое же неприступное как…
Аиды.
— Тебе поможет только магия, — мрачно прошептал я. — И давай поторопись.
Но с магией торопиться нельзя. Особенно если где-то внутри вас скрывается злобный волшебник — или хотя бы часть его.
Недостающая часть оставалась в мече.
Я подумал о рунах, об их тошнотворном сиянии, о том, как их развязать.
Часть рунической веревки Умир унес с собой под бурнусом. Она была обыкновенным шнурком, темной ленточкой. До тех пор, пока он не произнес одно слово.
Что, в аиды, он сказал?
Я задумался. Старался вспомнить, пока не заболела голова и пот не залил глаза. Вот тогда судороги начали сводить шею, руки и ноги и я понял, что, невзирая на петлю сжимающую горло, двигаться мне придется, потому что иначе очень скоро боль станет невыносимой.
Умир Безжалостный. Который сказал, что Сабра может приехать через пару ДНЕЙ.
Который говорил, что не хочет меня убивать. И который не мог не знать, что за два дня я в любом случае умру, дернусь я во сне или судороги сведут мышцы, и тогда петля затянется.
И я задохнусь.
А значит если я сам что-то не придумаю — и как можно быстрее — я буду мертв по «естественным причинам» задолго до приезда Сабры.
Магия. Я зарыл глаза и подумал о ней, стараясь расслабиться.
И уснул.
Я проснулся как от толчка, задохнулся и выплюнул слово. Сам не понимая что говорю, просто повторив услышанные один раз от Умира звуки. Странное слово, похожее на постоянно ускользающую спину жеребца, когда он козлит и брыкается. Но я вспомнил его и я его произнес…
И ничего не случилось.
И…
Нет. Кое-что случилось. Сияние усилилось.
А я добивался совсем не этого.
Я попытался снова, меняя интонацию.
Ничего.
Еще раз. И узлы сжалась.
— Нет… — в отчаянии я еще сильнее прижал голову к мечу, пытаясь вырвать из горла впившуюся веревку. Спина болела, ноги сводило, почки полыхали огнем.
— Развязать… — прохрипел я, — не завязать… развязать…
Я снова вспомнил слово, оно засветилось у меня в голове, и попытался еще раз.
Но теперь я произнес его наоборот.
Свет померк. Давление не уменьшилось, но и не усилилось.
Пока и этого было достаточно.
Я снова сказал слово — наоборот.
Ничего.
— Развязать… — пробормотал я. И представил, как развязываются узлы.
Ничего.
Я от души выругался и сосредоточился. Представил рунические веревки, которые не мог видеть и никогда не видел, не считая короткого взгляда, брошенного на обрывок в руке Умира.
Он свисал с тонких пальцев: путаница сияющих рун, переплетенных как нити в поводах Салсет.
Я уже видел его перед собой.
— Думай…
Есть. Перед моими глазами застыли линии, узоры, узлы. Я подумал о своих собственных линиях и узорах, вырезанных на коже и заметных даже сквозь двухдневную щетину; потом об узорах, которые я рисовал в песке и пыли перед старым хустафой — переплетение узлов, линии скручиваются по две, по три, по четыре, потом расходятся, снова переплетаются и завязываются, потом к ним присоединяются другие…
Я дышал так тяжело, что с пола поднялось облако пыли и глаза начали слезиться. Соленые капли стекали по щекам, рисуя узоры на грязной коже и я вспомнил первую встречу с Мехметом — пыль на его лице, запекшийся песок, жажда, истощение. Мехмет, в чьем акетни жил хустафа, бросающий песок, который однажды бросил его для меня и назвал меня джихади.
Или не назвал?
Дрожь сотрясла все тело. Я понял, что сейчас задохнусь, но веревка не затянулась. Хотя и легче еще не стало.
Кожа чесалась и ныла, а я ничего не мог поделать.
— …не думай… об этом…
Но я думал. Потому что руки и ноги заледенели и от холода заболели суставы. Мне даже показалось, что это Северные морозы забрались на Юг и накрыли меня своим дыханием.
Желудок сжался, кислый комок медленно пополз к горлу.
Аиды, только не сейчас!
Я выругался в пыльное облако. Меня бросало то в жар, то в холод, как при лихорадке.
