Латинянин. Невысокий, жилистый — кажется, его хорошенько просушили на солнце. Волосы с сединой, лицо, изрезанное вялыми морщинами. Крупная бородавка на левой щеке.
— Дидий Цейоний, префект лагеря, — представляется он. Красавчик, м-мать.
Я обдумываю его слова. Медленно, словно это что-то мне совершенно незнакомое.
— Какого лагеря? — спрашиваю наконец.
— Девятнадцатого легиона, — говорит Цейоний. Он удивлен. — Вы не ранены, легат?
— Нет, — говорю я. — Кажется, нет.
На самом деле я не знаю.
У старика в волосах застряли куски цветной штукатурки. Я протягиваю руку и убираю их — один за другим. Бросаю в сторону. Они падают на пол и разбиваются. Синие и красные… Синий — цвет смерти.
— Легат?
Я поднимаю голову. Префект лагеря Цейоний все еще здесь и продолжает болтать:
— Мне жаль, легат. Мои люди оцепили дворец. Убийца не уйдет далеко, я обещаю. Вы в порядке?
Я моргаю. Глаза болят. В левом — словно застряла крошечная пружинка. И дергается. И вместе с ней дергается веко.
Потом я понимаю, что должен что-то сказать.
— Спасибо, префект.
Я с усилием поднимаю непослушное тело Тарквиния, оно выскальзывает. Большое. Словно я рыбак, пытающийся вытащить на берег слишком крупную для себя рыбу.
Уснувшую.
— Помогите мне, — говорю я. — Ну же! Кто-нибудь!
Цейоний кивает, два преторианца подбегают ко мне, помогают поднять Тарквиния и положить на кровать. Теперь он лежит спокойно. У него белые, очень белые руки с синими прожилками вен.
Синий — цвет смерти.
Я выпрямляюсь. Поправляю руку старика, чтобы она лежала рядом с бедром. Она большая. Его ладонь. Я вдруг понимаю, что забыл сказать ему… Тарквинию… Важное. Наверное, важное.
— Эй, старик. Старик!
Молчание. Тишина в эфире. Нам так недосуг всегда. Поэтому тысячи слов — важных — остаются несказанными.
Я помню, как сидел у него на плечах, когда праздновали сатурналии. Мимо нас шли мимы… кривляющиеся, шумные… Я был тогда совсем маленьким.
Я закрываю глаза. Сейчас я проснусь, и все будет по-прежнему.
Черта с два.
— Поймали! Поймали! — кричит раб. Пробегает мимо меня — с факелом в руке. Все в доме Вара знают, что случилось. Да весь город, наверное, тоже знает.
— Вам что-нибудь нужно, легат?
Я открываю глаза. Передо мной стоит знакомый преторианец. Один из тех, что был со мной в лагере Семнадцатого.
Я выпрямляюсь. Хватит, Гай. Пора брать себя в руки.
— Вызовите сюда старшего центуриона Тита Волтумия. Он должен быть в городских казармах у главных ворот. Скажите ему: он мне нужен.
Преторианец смотрит на меня, затем молча кивает и уходит. Я слышу его удаляющиеся шаги… Оглядываюсь.
Везде факелы. Желтые отсветы мечутся по саду — мертвому саду. Пламя светильников.
Преторианцы и легионеры Цейония сейчас обшаривают окрестные улицы. Разбуженный Вар — возмущенный Вар — уже не возражает против обыска среди ночи.
В доме римского наместника совершено преступление. Это скандал. Да, убит всего лишь раб (в голове эхом: всего лишь раб, всего лишь…), но мог погибнуть и кто-нибудь из римских граждан. Или даже сам Публий Квинтилий Вар. Это никого не обрадует. Вар представляет Божественного Августа в провинции. У него даже есть ликторы, целых шесть. Поэтому он должен заботиться о своей репутации.
Я смотрю.
Преторианцы носятся так, словно их ошпарили.
Я провожу ладонью по сухой, словно пергаментной коже Тарквиния. Ненужная, запоздалая нежность… Прости, старик.
Я не видел Луция мертвым. Вернее, я видел его тело — но тело уже забальзамированное, подготовленное к похоронам. С ним поработал опытный мастер. Даже щеки подкрашены для эффекта. Розовый цвет лица.
Розоволицый.
От этого Луций казался еще более мертвым. А Тарквиний выглядит живым. Но он тоже мертв.
«Я отправлю тебя в пекарню, старик».
«Я не хочу есть, не хочу пить. Оставь меня в покое!»
Проклятое ощущение несправедливости…
В горле першит. Однажды, когда я был в Греции и мы гуляли по красным дорожкам, усыпанным засохшей хвоей, учитель спросил: что такое скорбь? Кто-нибудь может мне ответить?
Что такое скорбь? Теперь я могу ответить. Скорбь подобна огромному листу золоченой меди. Одному из тех, что берут для обшивки корабельного днища. Огромный лист. И он такой… неудобный, что ли? Гулкий. Громоздкий. Как ни возьми, все неудобно. Или пальцы порежешь, или выронишь… И лист этот ни взять толком, ни перехватить. Ты его поднимаешь, держишь. Он срывается и углом — по горлу.
Гулкая медная пустота.
«Деда! Деда!» — как я называл Тарквиния когда-то в детстве.
У меня перехватывает дыхание.
Префект Цейоний врывается в комнату. Белый сполох тоги, довольное лицо…
— Мы его поймали, легат!
Я поднимаю голову. Цейоний улыбается так, словно только что получил золотой венок за взятие крепости — прямо из рук Августа, который к тому же пообещал префекта усыновить и сделать наследником в обход Тиберия.
— Поймали? Кого, если не секрет?
— Что?
Вспышка ярости.
— Говорите четко, префект, — говорю я холодно. — Кого поймали и где?
Цейоний моргает, молчит. Префект ошарашен. Потом он все-таки берет себя в руки:
— Человека, который это сделал… испортил ваше имущество…
— Что испортил?
— Гм-м… — Цейоний несколько теряется. — Убил вашего раба, легат.
Несколько долгих мгновений я молчу.
Имущество.
И-мущество.
И-спортил. И-мущество.
«Всего лишь раб».
Всего лишь?! Все сдвигается. Темное. Красное. Блеск. В последний момент я сдерживаюсь, останавливаю себя. От чудовищного усилия в груди болит, комната вокруг кружится. Цейоний моргает.
— Хорошо, — говорю я хрипло. — Я хочу его видеть. Покажите мне этого человека…
Два преторианца приводят убийцу. Я молча смотрю. В нем нет ничего особенного, просто варвар. Германец, длинные светлые волосы, кажется, довольно молод. Они все здесь так похожи — для нас,
