– Знаешь, что они затевают? Сарио улыбнулся.
– Кажется, да.
«Матра Дольча, Пресвятая Матра эй Фильхо…»
– Да! – выдохнул в темноте Сарио. – Да… Сааведра закрыла глаза.
– Кого-то ведут… фильхо до'канна! Томас!
– Томас? – Сааведра распахнула глаза и пропустила мимо ушей вульгарное восклицание. – Что с ним сделают?
– Кое-что сделают.
– Что? – Она придвинулась ближе к щели, больно ткнулась носом в стену. – Что сейчас будет?
– Чиева до'Сангва!
'Кровавый Ключ”.
Это казалось нелепым. Она знала только Золотой Ключ, Чиеву до'Орро семьи Грихальва. А еще – ключи и замки, символы орденов санктос и санктас. И только один раз слышала о Кровавом Ключе – мальчишки возбужденно шептались о наказаниях и какой-то “священной каре для ослушников”, а Сааведра случайно оказалась рядом.
– Что? Сарио, что?..
В комнате под нею один из старших иллюстраторов молча подошел к мольберту и откинул парчу. Сарио не ошибся – на картине был изображен Томас Грихальва. Портрет и впрямь оказался мастерским – со своей высоты Сааведра могла судить о качестве работы, хоть и невозможно было разглядеть детали. Но живой Томас в эту минуту не походил на свое изображение. На холсте он был лет на пять моложе, пятнадцатилетний.
«Через два года он пройдет конфирматтио и будет признан Одаренным…»
Сарио говорил, что и ему придется написать автопортрет. Пейнтраддо Чиеву.
– Сарио…
– Неоссо Иррадо, – прошептал он. – Гневный Мальчик… Точь-в-точь как я.
Томаса всегда считали хвастуном и пустомелей, кто бы мог подумать, что он способен написать такую картину? – Неоссо Иррадо.
– Так это – наказание, да? За дерзость?
'Священная кара для ослушников”, как сказал тот мальчишка – Но почему? Что он сделал плохого? И что сделают с ним? Нервным взмахом ладони Сарио откинул с глаз нечесаную каштановую челку.
– Бассда, Ведра. Подожди, сама увидишь.
Она подождала. И увидела. И ее вырвало на пол.
Глава 2
Сарио отпрянул столь поспешно, что ударился затылком о косой потолок. Он еще ни разу в жизни не испытывал такого омерзения.
– Матра Дольча! Ведра!
Но она не слышала его возмущенного шепота, не осознавала его ужаса и отвращения – ничего не осознавала, кроме своей обморочной слабости. Ее корчило, руки и ноги дрожали, рот судорожно хватал воздух, горло обволокла кислятина. Спутанные пряди волос рассыпались по лицу.
Нельзя было задерживаться в этой комнате. Сарио не осмелился закричать на Сааведру или как-нибудь иначе выразить свое недовольство – иначе внизу, в кречетте, их бы услышали, и тогда наказания не миновать. Такое унижение ему бы никогда не удалось стереть из памяти, проживи он хоть целую вечность.
Поэтому он сжал губы, преградив путь лавине язвительных упреков, и потянул Сааведру за холщовую блузу.
– Ведра, вставай! Вставай, надо уходить!
Она подчинилась. Кое-как поднялась на ноги, хотя горло все еще не отпускали спазмы. Прижала ко рту ладони – наружу рвалась очередная порция блевотины.
В тесной комнатушке нестерпимо воняло. Сарио вновь схватил Сааведру за блузу и потянул вниз по лестнице. Он хорошо знал эту лестницу, лучше, чем Сааведра. Без него, наверное, она бы заплутала в этом лабиринте.
– Наружу! – прошипел он. – Надо выйти наружу. Если они тебя слышали…
Может, слышали, а может, и нет. Выяснять не хотелось – огромный риск, если принять во внимание только что увиденное…
Вниз, вниз, вниз. Дважды отсчитав по четырнадцать ступенек, Сарио клацнул щеколдой, приотворил дверь и высунул голову в коридор и вновь дернул Сааведру за блузу.
– Ведра, пошли. Надо скорее на улицу.
– Сарио, хватит меня теребить! – Она рывком высвободила блузу, задрала ее и яростно вытерла лицо – будто Хотела стереть саму память о приступе слабости.
'Уж теперь-то Сарио не схватит меня за блузу”.
– Ведра, поспеши!
