Солярий предназначался для отдыха: вокруг только успокаивающая мягкость линий и тонов. Деревянный стул с высокой спинкой, сиденье обито дорогим велюрро цвета охры; рядом – пуфик для ног агво Раймона, стол с книгами и горшок с летними цветами. Пол устлан превосходными коврами, на стенах – кованые стальные карнизы с дивными гобеленами.
Да, эта комната – для приятного времяпрепровождения, а не для экзекуций, и все-таки уют не позволял разуму отвлечься от тяжких мыслей. Красота способна, не только умиротворять, но и убивать, доказательство тому – уничтожение автопортрета Томаса.
У Сааведры дрожали поджилки.
«Конечно, ему сказали, что я пыталась потушить огонь. Конечно, он подумает, что я нечаянно…»
Но в лице и поступи агво Раймона, входящего в маленький солярий из соседней комнаты, не было и намека на то, что он понимает, какому риску подвергала себя Сааведра. И она вспомнила, что для них, Вьехос Фратос, уничтожить картину – все равно что убить человека.
Она содрогнулась.
«Был бы здесь Сарио…»
Да, будь он рядом, она бы думала лишь о том, как его защитить. А это гораздо легче, чем ломать голову, как бы защититься.
Но его здесь нет. Его куда-то увели, а ей не дали толком прийти в себя и сейчас будут допрашивать… Как она ухитрилась сжечь картину, о существовании которой ей знать не полагалось. Женщин в кречетту не пускали. Несмотря на то, что эта комната носила женское имя.
'Не показывай ему страха. Иначе у него появятся подозрения. Стой на своем: забрела куда-то в потемках, случайно устроила пожар”.
Она подняла голову и посмотрела в глаза человеку, который разглядывал ее.
Агво Раймон носил одежду из черного велюрро и единственное украшение – изящную золотую цепь с кулоном. Взгляд Сааведры прошелся по тонким звеньям и остановился на груди, на Золотом Ключе его семьи. Ее семьи. Чиева до'Орро, маленький, но очень изящный. Впрочем, на ее груди он бы выглядел довольно большим. Кого-кого, а Раймона Грихальву карликом не назовешь. По широким плечам рассыпана пышная грива, он молод, крепок телом, энергичен; природа наделила его не только даром художника, но и редкостным здравомыслием и спокойствием.
И тут вдруг Сааведра поняла, что с этим человеком надо быть прямолинейной – конечно, насколько хватит смелости.
– Простите! – вскричала'' она, падая на колени. – Святыми Именами молю: простите!
На каменном полу лежал ковер, но все равно она больно ударилась коленями. Прижав к груди руки, Сааведра склонила голову. – Матра эй Фильхо, клянусь, я не хотела… Я всего-навсего… Я всего-навсего пришла, потому что… потому что… – Ей не хватало воздуха. – Потому что это запрещено. Я сознаюсь. – Она не осмелилась поднять глаза, увидеть осуждение на лице Раймона Грихальвы. – Агво, я умоляю вас… Клянусь, я не хотела!
– Сааведра, ты совершила очень дурной поступок, – спокойно произнес он.
– Да… Эйха, да, я знаю. Агво, клянусь, у меня и в мыслях не было портить картину…
– Сааведра, дело не только в картине. Пострадала не она одна. Сааведра плотно сомкнула уста, с которых рвались мольбы. Известно ли ему то же, что ей и Сарио? Знает ли он, как все было на самом деле?
– Дисциплина, – сказал он.
Разум ее затрещал по швам – его распирал сонм страшных догадок. Что он имеет в виду? Чиеву до'Сангва? Нет, конечно же, нет. В этом бы он не признался. Раймон никогда не скажет, что из-за нее погиб человек, – точно так же, как его Пейнтраддо Чиева.
– Дисциплина, – повторил он. – Для нашей семьи ее ослабление подобно смерти. Подобно нерро лингве. – Тон его смягчился. – Встань, Сааведра. Я не Премио Санкто, чтобы выслушивать исповеди и отпускать грехи. Я всего лишь Грихальва.
– А еще – иль агво, – прошептала она.
– Да, имею честь быть им… Сааведра, поднимись. Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела.
Она встала дрожа. Увидела его глаза – серые, как у нее самой. Облик был суров не по летам, а глаза – нет. В них было нечто весьма похожее на сочувствие.
– Я тоже был подростком, – сказал он. – И тоже пришел однажды, куда нельзя было приходить. Об этом никто не знал, поэтому я избежал наказания. Но ведь я и не губил картин из-за своей неосторожности.
– Я пыталась ее спасти, – прошептала она. – Пыталась, но было слишком поздно.
– Картины сгорают быстро. Чуть коснется пламя, и все. Отчасти по этой причине мы так осторожны за работой. Тебе еще повезло, что сама не сгорела.
– Уж лучше бы сгорела. – И тут она рискнула:
– Но ведь Томас напишет другую картину, да? То есть немного иначе, не совсем точную копию. Ведь он такой способный художник, разве он не сможет написать заново автопортрет?
Строгость на лице и доброта во взоре, столь необычно выглядевшие рядом, вдруг исчезли. В глазах Раймона появилась озабоченность. Он не мог признаться, что не только картина пропала безвозвратно.
– Действительно, – суховато промолвил он. – Точной копии не будет.
– А Томас уже знает? – поспешила с вопросом Сааведра. – Ему сказали? Эйха, теперь он меня возненавидит. – Она лихорадочно искала подходящий тон, боялась, что агво заподозрит фальшь. – Конечно, возненавидит. И будет прав. Ведь это была превосходная картина.