вокруг:
— Доброго здоровья, господин Дыхес, как вам спалось?
Но господин Дыхес не хотел сказать, как ему спалось, и, оглядев всех, еще раз икнул.
Господин Дыхес всегда икал. Даже в Судный день, когда господин Дыхес, накануне вечером съев петуха, постился до первой звезды, — даже в этот день он вдруг икнет в синагоге, и все отвлекутся от Бога и подумают: „Икнул Дыхес, что-то он сегодня поел?' И даже Дыхес краснеет, будто он и в самом деле ел.
Как все изменилось! Глюк, который только что, как цапля, шагал по паркету, согнулся в крендель, а усач убрал свое пузо, чтобы шире был проход; а господин Прозументик выставил вперед маленьких Прозументиков, уговаривая их улыбаться, даже Диамантовы приказчики перестали смотреть на хозяина, а смотрели на Дыхеса.
И именно то, что он похож на свинью, казалось, им и нравится, их и умиляет. И кое-кто даже шептал, что шишка под носом господина Дыхеса — не простая шишка, а шишка мудрости, и что если бы эту шишку да поближе к затылку, а еще лучше на макушку, — так это совсем уже был бы министр.
Когда Дыхес, посмотрев на потолок, сказал: „М-да', они все собрались в кружок и обсуждали, что должно обозначать это „М-да', что он хотел этим сказать и как надо это понять. Каждый находил десять решений, с комментариями, и даже появлялись комментарии на комментарии, и это „да' уже расшифровали в целую речь.
— Ты тоже будешь кушать с серебряных блюд, — шептала мне тетка.
Она все ближе и ближе придвигала меня к господину Дыхесу. У господина Дыхеса было столько денег, что обычно все уважающие себя мамы и папы приводили к нему своих деток в черкесских костюмчиках или матросках с золотыми якорями, или в кружевных панталончиках, и они, выставив ножку и подняв ручку, декламировали или пели, или пиликали на скрипке, или решали задачки, которые задавал господин Дыхес. А госнодин Дыхес уже точно определял, что это: кантор или разбойник, первая скрипка или водовоз. И если господин Дыхес сказал: „Водовоз!' — так это водовоз — и скорее отпускайте ему бороду, ибо какой же это водовоз без бороды!
Вот и сейчас перед Дыхесом стоял мальчик со скрипкой. Вокруг него вертелись папа и мама, и бабушка, и дедушка! Мама советовала, как выставить ножку, папа показывал, как держать головку, бабушка натирала смычок канифолью, а дедушка учил, как водить смычком. Но вот мальчик взял в руки скрипку, тронул ее смычком, будто спросил ее о чем-то, и вдруг заплакал, и скрипка тоже заплакала, А. мальчик водил по ней смычком: „Плачь, плачь!' И уже никто не знал, кто это плачет: мальчик или скрипка. И мама, и папа, и бабушка, и дедушка тоже плакали, и теперь было ясно видно, что совсем не знают они, как надо выставить ножку, как держать голову, как водить смычком, — зря они советовали, и если бы их сейчас спросить, они бы сами сказали, что зря. Все плакали, один Дыхес не моргнул даже глазом. Он долго смотрел на мальчика и вдруг сказал: «Зуб у него как-то не так!' — и отвернулся.
Тут тетка придвинула меня вплотную к господину Дыхесу и сказала:
— Вот золотой мальчик!
Господин Дыхес взглянул на меня и пощупал голову с таким видом, будто хотел осведомиться, что в ней: мозги или солома. И все хотели, чтобы Дыхес сказал: „Солома!' Но он сказал: „Мозги! — хоть с гримасой и с поправкой. — Мозги, которые еще надо вправлять и вкручивать, чтобы они сидели на месте'.
Господин Прозументнк выставил старшего Прозументика, чтобы Дыхес пощупал и его голову и задал обязательно такой вопрос, на который он может умно ответить, и даже советовал Дыхесу: „Спросите, как зовут его папу…'
Господин Дыхес взял толстую русскую книгу в бархатном переплете, с серебряными застежками и, раскрыв ее, стал перелистывать и все хмыкал: „Какая, мол, умная книга'.
Остановившись на какой-то странице, он положил книгу передо мной; она лежала так, как держал ее господин Дыхес — ногами вверх. Но когда я посмотрел в лицо ему и хотел перевернуть книгу, тетка так меня ущипнула, что я понял: правильно лежит книга, всегда так лежала, с тех пор как люди стали читать.
И так, вглядываясь в опрокинутые буквы, я стал читать, а он, улыбаясь, водил пальцем по строчкам, нараспев повторяя то, что я читал, и лицо его было такое довольное, точно это он написал книгу. Буквы, как муравьи, разбегались в разные стороны, а потом сбегались и танцевали в воздухе: вдруг какая-нибудь буква кувыркнется и улетит, а вслед за ней и другие буквы. И я бросил вглядываться в них и стал выдумывать свое и про свое, а господин Дыхес водил пальцем по строчкам а нараспев повторял все, что я выдумывал. При этом он оглядывал всех с улыбкой: „Какая умная книга!' А господин Прозументик говорил, что такому мальчику нельзя давать такую умную книгу; надо ее отдать Прозументикам, и тогда — сколько в книге ума, они прибавят еще свой ум, и выйдет так умно, что никто и понять не сумеет.
— Скажи а-а-а! — сказал вдруг господин Дыхес и поднял палец.
— А-а-а!
— А ну, а ну повтори! — воскликнул он, держа палец наподобие камертона и прислушиваясь.
— А-а-а!
— Нет, певец из него не выйдет, — объявил господин Дыхес. — Это же смешно — представить его в опере! Правда, смешно?
И папы в котелках, и мамы в кружевах, и интеллигентные бабушки, и розовые дедушки сказали:
— Конечно смешно!
— Он лентяй! — сказала неизвестно откуда взявшаяся госпожа Гулька и наставила на меня клюку.
— Заразный! — воскликнула мадам Канарейка.
— Вор! — сказал „Диамант и братья'.
— Чем же он может быть? — стали думать они.
— Пусть он тряпки собирает, — предложил маленький мальчик в матроске, и все тотчас же закричали, какой он умный мальчик, и спрашивали, кто его папа.
Предлагали отдать меня собачнику, в баню веники делать, ведра выносить, мух отгонять, хрен натирать.
А тетка моя все толковала, что я — певец и такого певца еще не было и не будет.
— Когда он пел на свадьбе, ангелы на седьмом небе радовались, — говорила она. — Вы хотите быть на седьмом небе?
Господин Дыхес хотел быть на седьмом небе.
Он сел в мягкое кресло, заложив ножку на ножку, взял с вазы конфетку, икнул и стал сосать конфетку и слушать, то ковыряя в зубах, то дрыгая ножкой, особенно на переливах. И все ахали: как чувствует пение, какой знаток!
Я заливаюсь, а господин Дыхес сосет конфетку и то чавкает, то языком прищелкивает. Но вдруг он, пригнув голову, затих и даже конфетку перестал сосать, не шелохнется, не икнет и даже выпучил глаза. Тетка, сложив ручки в умилении, стояла и слушала и все оглядывалась: все ли сложили ручки в умилении?
Вдруг господин Дыхес закричал:
— Ай-яй-яй!
Тотчас все забеспокоились. „Слишком громкая нота!' — сказали одни. „Наоборот, слишком слабая', — сказали другие.
— Ай-яй-яй! — повторил господин Дыхес и, показывая на пятку, засмеялся.
Выяснилось, что у господина Дыхеса щекотнуло в пятке.
— Я все прислушивался, защекочет или не защекочет, — рассказывал Дыхес, необычайно возбужденный.
А они уже обсуждали, какое это предзнаменование, и рассказывали друг другу разные исторические случаи щекотания в пятках.
Заиграла музыка, заорали граммофоны, раскрылись двери, и торжествующая стряпуха внесла фаршированную щуку, которая была приветствуема одобрительным шепотом гостей.
— Гости! — грубым голосом сказал Дыхес. — Я уже вижу, вам хочется до щуки?
— Щука их уже волнует, — сказала мадам Канарейка и посмотрела сквозь стеклышко, желая разглядеть волнение.
Гости застенчиво улыбнулись, как бы хотели сказать, что это, может, и неприлично, и слабость
