Крики надсмотрщика и удар плетью отогнали сапожника от его брата. Угрюмые рабы шли тяжелыми шагами и пели:
Длинная вереница рабов под конвоем вооруженных всадников подошла к небольшому озеру, расположенному у подножья горы Артемизии, заросшей приземистыми соснами.
Озеро находилось в котловине, окруженной невысокими горами. Разноплеменные рабы всех оттенков кожи, теперь покрытые дорожной известковой пылью, казались одинаково серыми. Большинство бросилось к воде, чтобы смыть с себя грязь и освежиться. Некоторые, усталые и больные, бессильно растянулись на земле.
Тетриний, искупавшись в прохладной воде глубокого озера и почувствовав себя бодрее, стоял на берегу. Его взгляд ощупывал окрестные хребты, вьющиеся по ним тропинки, и мысли о новом побеге волновали его.
На озере Зеркало Дианы уже стояли близ берега шесть разукрашенных нарядных кораблей. Один из них, поврежденный в пути, слегка накренился, и толпа рабов возилась около него, гулко колотя молотками, исправляя поломанный борт.
В стороне протянулось по склону горы бедное горное селение с приплюснутыми хижинами, сложенными из камней и покрытыми хворостом. Жители-пастухи, одетые в бараньи шкуры и грубые коричневые шерстяные плащи, глядели расширенными, блестящими от удивления глазами на шумную пеструю толпу, все прибывавшую к берегам обычно тихого, безлюдного озера. Со всех сторон подходили преторианцы[4] в блестящих медных латах, бесчисленные служащие и рабы, которые вели лошадей, мулов и ревущих ослов. Всевозможные колесницы, двух– и четырехколесные, подвозили знатных патрициев и их семейства. Гости направлялись, чтобы переодеться, к нарядным пестрым палаткам, заблаговременно разбитым вдоль берега.
Через некоторое время вспомнили о рабах; им были выданы вареные бобы, по куску хлеба и кружке вина с уксусом. Затем их погнали на корабли, разукрашенные гирляндами цветов и разноцветными флажками, трепетавшими от ветра. Пока двести рабов по очереди гуськом спускались в трюм через небольшой люк, Тетриний рассматривал убранство корабля. На палубе были устроены красивые киоски и арки, а под ними находились скамьи, покрытые дорогими цветными тканями. Виноградные кусты и плодовые деревья со спелыми фруктами были живописно размещены в разных местах, скрывая певцов и музыкантов. Середина палубы была затянута громадными восточными коврами.
Удары бича по голым плечам заставили Тетриния быстро нырнуть в черное квадратное отверстие люка. По узкой лестнице он спустился вниз. После дневного света ему сперва казалось, что он попал в полный мрак, но слабый свет проникал сквозь заделанные железными прутьями отверстия в борту корабля, из которых высовывались висящие на ремнях рукоятки ста семидесяти весел. Пять рядов скамеек, один над другим, были расположены вдоль обоих бортов. Полуголые гребцы, крича и ругаясь, невольно натыкались друг на друга в полутьме, рассаживаясь по скамьям.
Несколько кузнецов с щипцами и молотками подходили по очереди к каждому из гребцов и приковывали короткой цепью одну ногу к толстому поперечному брусу, на котором держались скамейки.
Так как Тетриний был римлянин, его оставили для посылок. Большинство рабов были чужеземцы, плохо понимавшие латинскую речь, и их загоняли, как скот, с помощью бичей. Около двадцати рабов были оставлены неприкованными, чтобы сменять во время гребли выбившихся из сил.
На возвышении посреди трюма стоял гортатор[5], который ударами железного молотка по столу должен был выбивать такт для ровной гребли. По окрику гортатора все гребцы положили руки на тяжелые, налитые свинцом рукоятки весел и оставались в напряженном положении, ожидая команды. Сквозь палубу до них доносился шум прибывающих гостей, топот пробегавших матросов, крики команды.
Загремели удары в медные щиты, запели трубы, давая императорские сигналы, и раздались громкие приветственные крики. Рядом подплыл и остановился корабль, на котором находился сам цезарь.
Сквозь железные прутья люка Тетриний увидел множество нарядно одетых патрициев в белоснежных тогах с пурпурной каймой. У всех на головах были надеты венки. Впереди стоял император – высокий молодой человек, очень тучный, но с истощенным лицом, в красной одежде, расшитой золотом. Его высокий лоб был полузакрыт венком. Глубоко сидящие глаза лихорадочно и недоверчиво осматривали окружающих. Прицепленная золотая борода придавала ему вид актера.
Рядом с ним стоял большой жеребец с гривой, заплетенной в мелкие косички, перевитые цветными лентами, с позолоченными копытами и драгоценным ожерельем на шее.
На спину жеребца была накинута белая тога сенатора, окаймленная пурпурной полосой. Два старых патриция стояли по сторонам коня и держали золотые цепи, прикрепленные к недоуздку. Конь похрапывал, перебирая ногами по мягкому ковру, и косился блестящими глазами на огни, пылавшие в железных корзинах, возвышавшихся на подставках около бортов.
Присутствовавшие гости проходили по очереди сперва мимо жеребца, кланяясь ему, как высокому сановнику, и восклицая: «Привет коню цезаря, сенатору Инцитату!» – затем приближались к Калигуле.
Цезарь протягивал очень тонкую, несмотря на его тучность, руку, и патриции, подобострастно наклоняясь, подходили и целовали ее. Когда к императору склонился старый центурион Херея, с косым шрамом через все лицо, протянутая рука Калигулы вдруг вцепилась в седую голову и вырвала несколько волосков.
– Смотрите, – воскликнул с деланным хохотом император, – я у него вырываю волосы, а он остается таким же спокойным, как всегда!
Центурион побледнел, шрам на его лице побагровел, но Калигула в выражении лица старого воина не мог найти ничего, за что бы он мог обвинить его, и, махнув рукой, разрешил ему отойти.
Тетриний, получив удар по ногам, отскочил от люка. В трюме стало крайне душно. В нескольких местах раздавались крики:
– Бибэре![6]
Тетриний и его неприкованные товарищи пробирались с глиняными чашами по рядам, подавая пить задыхавшимся в трюме гребцам. Раздался новый оклик надсмотрщика, и молоток звонко ударил по доске. Мускулы напряглись, тела откинулись назад, и рукоятки весел стали равномерно двигаться.
– О-ооп! О-ооп! – выкрикивал надсмотрщик при каждом ударе.
По всему побережью упали деревянные щиты, загораживавшие заранее зажженные костры, и яркие огни осветили поверхность озера и ближайшие уступы гор. Через определенные промежутки времени костры снова загораживались щитами, и все погружалось во мрак. Тогда пять кораблей двигались вокруг озера как сказочные чудовища, блистая множеством огней, зажженных вдоль бортов.
Посреди озера медленно плыл особенно разукрашенный шестой корабль, на котором находился сам Калигула. В руках цезарь держал свернутый папирус, и приближенные предполагали, что там написана новая его ода. Император приказал, чтобы все другие пять кораблей непрерывно двигались вокруг озера, не уменьшая скорости. Маленькая лодка, в которой кроме гребцов сидело несколько человек с топорами, немедленно отчалила и объехала все корабли, передавая приказание Калигулы. Потом она прицепилась к последнему, пятому, кораблю.
Плети надсмотрщиков проворно забегали по плечам рабов, полосуя тугие мускулы. Молоток гортатора застучал быстрее, шум опускавшихся весел усиливался, уключины визжали, корабли понеслись, вспенивая неподвижную гладь озера.
Калигула обмякшей поступью прошел на свое место позади роскошно убранного стола, за которым, по его приказанию, вместо слуг стояло несколько старейших сенаторов, одетых в холщовые передники рабов. Император весь вечер отдавал безумные приказы, словно испытывая терпение своих приближенных. Закованные в латы телохранители Калигулы, германские наемники, которых цезарь, не доверяя своим гражданам, нанимал за громадное жалованье, стояли, вытянувшись, близ цезаря, готовые исполнить каждый его каприз.
Внезапно бледное худое лицо Калигулы покраснело от приступа безрассудного гнева. Венок, украшавший его лысый череп, съехал на одно ухо, и цезарь закричал:
