«Браво, Адольф!»
Геринг, Гиммлер и другие партийные чиновники идут к самолету. Гитлер появляется первым, и после щелканья каблуков и обмена приветствиями из самолета выходят Брюкнер, Шауб, Зепп Дитрих и Геббельс с мрачной усмешкой на лице. Гитлер идет медленно и устало, тяжело ступая между лужами. «Он выглядел так, как будто в любую минуту готов был упасть в обморок... Он был одет во все темное: коричневая рубашка, черный галстук, кожаный плащ и высокие армейские сапоги. Он был без шляпы, и его плохо выбритое, одутловатое лицо было белым как мел. Оно было изборождено глубокими морщинами. Потухшие глаза фюрера, полуприкрытые тяжелыми веками, смотрели в одну точку». И Гизевиус добавляет: «Выглядел он просто отвратительно».
Фюрера сопровождают Гиммлер и Геринг. Когда они останавливаются, другие тоже замирают на месте, стараясь держаться на расстоянии. «Гиммлер вытащил из рукава длинный, смятый лист, – пишет Гизевиус. – Пока Гитлер просматривал его, Гиммлер и Геринг продолжали разговаривать. Было видно, как Гитлер ведет по списку пальцем, время от времени задерживаясь у чьего-нибудь имени... Неожиданно он откинул назад голову с такой яростью, если не сказать негодованием, что все обратили на это внимание. Небе и я посмотрели друг на друга: у нас обоих мелькнула мысль, что он узнал о «самоубийстве» Штрассера».
Эта сцена, как вспоминает Гизевиус, происходила на фоне «кроваво-красного, поистине вагнеровского заката», словно в трагедии или в опере. Когда группа важных персон отправилась к машинам, с крыши ангара, где собрались летчики и механики, желающие увидеть приезд Гитлера, тишину нарушил чей-то одинокий крик: «Браво, Адольф!» А потом еще раз: «Браво, Адольф!» Этим насмешливым возгласом одобрения простолюдины, словно в драме Шекспира, напомнили влиятельным господам, которые на исходе этого кровавого дня чувствовали себя победителями, что триумф их недолговечен и очень похож на фарс.
ГЛАВА 7
Правительственные машины покинули Темпльхоф; начинают разъезжаться и автомобили СС и военно-воздушных сил. Тишина на аэродроме нарушается только короткими, гортанными приказами. Солнце уже опустилось за горизонт; осталось только красное свечение, прошитое строчкой серых облаков.
По дороге в министерство Гизевиус заскакивает перекусить в ресторанчик на Курфюрстендам, где часто обедают чиновники различных правительственных учреждений. Здесь, за отдельным столом в конце зала, он замечает полковника Ганса Остера, одного из руководителей абвера, который, как хорошо известно Гизевиусу, отнюдь не симпатизирует нацистам. Он подсаживается к Остеру, и за обедом они тихо сообщают друг другу, что им стало известно. Гизевиус пишет: «Я понял, что в военном министерстве почти никто не знает, как много человек погибло». И в самом деле, офицеры рейхсвера остались в стороне, поскольку Рейхенау и Бломберг купили их своими милостями и продвижением по службе. Естественно, Остер был среди тех, кто находился в неведении и теперь возмущался методами, которые применяли рейхсфюрер Гиммлер и Гейдрих. Гизевиус разделяет его точку зрения; расставаясь, они выражают надежду, что «гестаповцы ответят за свои дела – на этот раз они зашли слишком далеко».
Но эпоха безграничного господства гестапо еще только начинается. Для Гейдриха и Гиммлера этот день стал решающим. Именно с него началось неуклонное усиление органов, которые они возглавляют.
Вечер субботы Гиммлер и Гейдрих проводят в Канцелярии вместе с фюрером и Германом Герингом. Через некоторое время Гейдрих оставляет Гитлера наедине с Герингом и Гиммлером. Они разговаривают, не опасаясь, что им кто-нибудь помешает, оценивая то, чего удалось достичь. Количество людей, казненных еще до того, как они осознали, что с ними происходит, подтверждает, что победители действовали очень решительно. Геринг первым произносит имя Рема, который все еще жив. Колебания Гитлера очень беспокоят Гиммлера и Геринга. Неужели он хочет выйти сухим из воды, выставив себя беспристрастным судьей, чьи руки чисты, а всю вину свалить на них? Надо во что бы то ни стало заставить его казнить Рема, навеки связав свою судьбу с ними. И они напоминают Гитлеру об огромном влиянии Рема, о его аморальном поведении, из-за которого почти ежедневно возникали скандалы. Однажды Рем забыл на лестнице в борделе свой портфель со служебными документами, и пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы эта история не просочилась в прессу. Армия тоже жаждет его крови. Вчера Бломберг исключил его из Офицерского корпуса, а сегодня, после гибели Шлейхера, сможет ли рейхсвер согласиться с тем, чтобы Рем остался жив? Справедливость не терпит исключений. Справедливость – Геринг произносит это слово со смаком – требует, чтобы Рем был казнен. Но Гитлер все еще сомневается, и, когда Гиммлер и Геринг покидают Канцелярию, судьба руководителя СА по-прежнему не решена, а сам он в это время дремлет, поминутно просыпаясь в своей душной камере.
Суббота 30 июня. Время перевалило за одиннадцать. Расстрелы в Лихтерфельде на какое-то время прекратились, и жители окрестных домов могут наконец отдохнуть от этих ужасных выстрелов, команд и криков, которые весь день нарушали тишину этого спокойного района. В центре Берлина постепенно пустеют кафе, тихие семейные группы, прогуливающиеся в сторону Бранденбургских ворот, возвращаются по Унтер-ден-Линден, мимо министерства внутренних дел рейха. И хотя в этом большом здании все спокойно, высокопоставленные чиновники, работающие здесь, не находят себе места от страха. Генерал Далюег, руководитель прусской полиции, разговаривает с Гизевиусом и Грауэртом, составляющими список дневных событий, на основе которого потом будет написан отчет. Потом он заявляет, что, учитывая сложившуюся ситуацию, он разложит в своем кабинете походную кровать и останется ночевать в министерстве. Гизевиус решает последовать его примеру и выбирает кабинет отсутствующего коллеги – кому придет в голову искать его здесь, за дверью, на которой прибита дощечка с именем совсем другого человека? Но прежде чем расположиться здесь на ночь, он решил поболтать с адъютантом Далюега. «Я дал ему понять, что решение нашего шефа провести ночь в министерстве свидетельствует о его служебном рвении. «Что?! – воскликнул верный адъютант. – О каком служебном рвении ты говоришь? – Лицо его побагровело, а голос сорвался. – Да он просто боится... потому и не пошел ночевать домой».
Во всех городах рейха имеются люди, у которых есть причины бояться. В камерах Штаделхейма, Лихтерфельде, Колумбус-Хаус и в подвалах на Принц-Альбрехт-штрассе они прислушиваются к шагам эсэсовцев, которые могут войти в любой момент, чтобы пристрелить их или отвести на место казни. Они вслушиваются в ночную тишину, не выстраиваются ли солдаты, не заряжают ли оружие. Ужас их увеличивается оттого, что они не понимают, почему их бросили в тюрьму, почему режим, который, как им прекрасно известно, безжалостен к своим жертвам, вдруг отвернулся от них. Ведь они были частью этого режима, и положение отверженных только усиливает их страх. Другие, переодевшись в чужую одежду, с подложными документами, прячутся в чужих домах, отчаянно пытаясь спастись от убийц. Третьи, раненные, чудом сумевшие скрыться от преследователей, бредут по лесным тропам, обходя Берлин, с искаженными страхом и болью лицами. И наконец, четвертые, которых пока не затронули репрессии, тоже трясутся от страха, поскольку хорошо знают тот произвол, который царит в рейхе, и опасаются, что завтра или даже сегодня сами могут стать его жертвами.
Страх, ужас и отчаяние, охватившие тысячи людей, наполняют эту ночь. А в семь часов утра, когда с неба польются яркие, веселые солнечные лучи, возбужденный, металлический голос Йозефа Геббельса ворвется во все дома и будет изрыгать оскорбления, угрозы и предвещать новые смерти. Геббельс по радио рассказывает всей Германии о «ночи длинных ножей», во время которой погибли его бывшие товарищи.
«Они опозорили звание штурмовика и уронили честь СА, предаваясь беспрецедентному разврату и живя в роскоши. Эти дебоширы и пьяницы нарушили принцип простоты и личной порядочности, который исповедует наша партия. Еще немного, и разложение перекинулось бы на все наше руководство, которое они стремились заразить своими постыдными и отвратительными сексуальными извращениями».
Десятки тысяч немецких семей, отправляясь в церковь, возмущаются ужасающим развратом, о котором сообщил им Геббельс. К счастью, Гитлер, мудрый вождь партии, покарал тех, кто был заражен этим развратом. «Они думали, – продолжает Геббельс, – что терпимость фюрера – это свидетельство его слабости... Они встречали все предупреждения с циничной усмешкой. Убедившись, что доброта бессильна, правительство решило прибегнуть к суровым мерам. Фюрер может быть великим в своей доброте, но он
