В прерии (пер. Городецкого)

Эванс умел заказывать круговые. Его последняя шёлковая рубашка вылиняла от дождей и солнца, и рукава её продрались. Но Эванс стоял в ней, гордый и высокий, и заказывал круговые с достоинством. Его был трактир, его весь мир. Другие платили за круговую в среднем три доллара, но Эванс спрашивал коротко и ясно, может ли он иметь круговую за шесть долларов. Ибо во всём этом несчастном сарае нет ничего достойного таких господ, среди которых он находится, сказал он. Тогда-то мы и обратились к замечательным бутылкам с верхней полки, чтоб это было достаточно дорого…

В порыве необычайного дружелюбия Эванс увлёк меня в сторону, уговаривая последовать за ним в леса Висконсина на зиму рубить дрова. Как только он приобретёт себе несколько рубах, пару штанов и несколько новых романов, он со своей стороны отправится в леса, сказал он, и останется там до весны. А когда наступит весна, он опять возьмёт себе место в прериях. Это его жизнь. Он двенадцать лет делил свою жизнь между прерией и лесом, и он так привык к этому, что теперь делалось это само собой.

Но когда я его спросил, что было первым, что направило его по этому пути, он не ответил — как большей частью делают это пьяные люди — длинным и унылым повествованием со всеми подробностями, а сказал только одно слово: — «Обстоятельства».

— Какие? — спросил я.

— Обстоятельства! — повторил он. И не захотел сказать ничего больше.

Я увидал его позже вечером в комнате трактира, где играли в кости. Эванс проигрывал. Он был достаточно пьян и не считал денег. Когда я вошёл туда, он показал мне несколько бумажек и сказал:

— Я ещё имею деньги. Смотри.

Кое-кто советовал ему бросить игру; один ирландец, по имени О’Брайен, его земляк, говорил, что деньги пригодятся ему для билета на железную дорогу. Это задело Эванса.

— Деньги на дорогу одолжишь мне ты, — сказал он. О’Брайен отказал ему резко и вышел из комнаты.

Это уже рассердило Эванса. Он поставил все свои деньги и проиграл их. Он принял это спокойно. Он вытащил сигару и сказал мне с улыбкой:

— А ты дашь мне денег на дорогу?

Я был достаточно отуманен последним свиным пойлом из бутылок с верхней полки, я распахнул куртку и подал Эвансу свой бумажник со всем, что в нём было. Я хотел показать этим, что охотно даю ему деньги на дорогу, сколько надо. Он посмотрел на меня и на бумажник. Он вздрогнул от удивления и, открыв бумажник, увидел, что там все мои деньги. Когда он опять поднял голову ко мне, я кивнул ему.

Этот кивок был им неверно понят. Он подумал, что я отдаю ему всё.

— Благодарю тебя! — сказал он. И, к великому моему испугу, он опять начал играть, ставя из моих денег.

Я хотел сначала остановить его, но потом удержался. Пусть тратит дорожные деньги, как хочет, подумал я. Но если он проиграет большую сумму, я возьму остаток обратно.

Но Эванс больше не проигрывал. Он сразу протрезвился и стал играть решительно и быстро. Доверие, оказанное ему мной на глазах стольких товарищей, переродило его. Он сидел, высокий и молчаливый, на бочонке из-под виски, который служил ему стулом, ставил и забирал выигрыши. Проиграв, он удваивал ставку; он проиграл подряд три раза и три раза удваивал ставку, вернув, в конце концов, всё. После этого он поставил пять долларов и сказал, что если выиграет, то кончит игру.

Он проиграл.

И продолжал игру.

Через час он возвратил мне мой бумажник с деньгами; он вёл строгий счёт во время игры. Сам он теперь опять имел кучу бумажек. Он продолжал играть. Но внезапно поставил всё, что имел. По всей комнате прошёл ропот среди нас.

Эванс сказал:

— Проиграю или выиграю, но больше не играю.

Он выиграл. Эванс поднялся.

— Будьте любезны заплатить! — сказал он.

— Завтра, — ответил банкомёт. — Я не имею столько здесь. Я как-нибудь рассчитаюсь завтра.

— Хорошо, завтра, так завтра!..

Мы хотели уходить, когда вошло несколько человек в комнату, тяжело стуча. Они несли изуродованное тело. Это был ирландец О’Брайен, тот самый, который отказался одолжить Эвансу деньги на дорогу. Он только-что был раздавлен поездом с пшеницей, обе ноги ему отрезало, одну высоко у бедра. Он был уже мёртв. Он вышел из комнаты и в темноте попал прямо под поезд. Тело положили на пол и покрыли…

Потом устроились мы ночевать, как могли, некоторые легли на пол в самом трактире. Вальдресец и я нашли место в городе.

Утром идёт Эванс по улице.

— Заплатил тебе банкир? — спрашивает вальдресец.

— Ещё нет, — отвечает Эванс. — Я был в поле и копал могилу для товарища.

Мы похоронили О’Брайена за городом, в ящике, добытом в одном доме. К счастью, ящик оказался впору, так как труп был коротко обрезан. Мы не пели над ним и не молились; но собрались все и минуту постояли с шапками в руках.

Так церемония и кончилась…

Но когда Эванс захотел получить выигрыш, оказалось, что прогоревший банкир исчез. Совершенно равнодушно, с тем же спокойствием, как и ко всему другому, отнёсся Эванс и к этому. Он имел достаточно денег, чтоб купить себе билет, рубашек, штаны и романы. А всем этим Эванс обезпечен был до зимы.

Мы пробыли в городе ещё следующий день до вечера. Мы жили так же и выпили в трактире всё. Покидая это место, многие рабочие не имели ни гроша для железной дороги и забирались в товарные вагоны, хоронясь в пшенице. Но старому, горбатому повару, норвежцу из Айовы, пришлось скверно. Удачно он залез в пшеницу, но не мог улежать там спокойно и начал спьяну распевать скверные песни своим бабьим голосом. Так он был найден и выброшен вон. И при обыске нашли на этом человечишке так много денег, что он свободно мог всем нам купить билеты, негодяй!

Мы разнеслись по всем ветрам. Вадьдресец купил себе маленькое стрельбище в одном городе Миннесоты, повар направился на запад, к берегам Тихого океана. А Эванс кружится, наверно, в шёлковых своих рубахах и полной рукой сыплет деньги. Каждое лето он в прериях убирает пшеницу и каждую зиму в лесах Висконсина рубит деревья. Это его жизнь.

Жизнь, такая же хорошая, быть может, как и всякая другая.