собственного родителя. Король же, узнав о предательстве, лишил сына всех пожалованных ему земель и отправил в ссылку.
Эдвард в последний раз перечел письмо, задержавшись на последних строках. Отличие этого мятежа от прочих состояло в том, что Льюэлину удалось неслыханное — он объединил под своей властью весь Уэльс. До сих пор север и юг разделяли не просто заснеженные вершины горной гряды Сноудония.[10] Столетиями военачальники трех древнейших королевств Уэльса боролись за верховенство, сражаясь между собой и с английскими лордами, владения которых граничили с их землями на юге и востоке. В стране веками не утихала смута. А сейчас Льюэлину, судя по всему, удалось примирить враждующие стороны и направить их копья и луки в сторону Англии. Генрих писал, что Льюэлин водрузил на голову золотую корону и нарек себя принцем Уэльским. Причем корона была не простой. Это была корона короля Артура.
Эдвард еще мгновение смотрел на пергамент, а потом поднес его к пламени свечи. Листок потемнел, сморщился, и жадные язычки огня охватили обещание отца вернуть все земли Эдварда, если тот вернется и разобьет Льюэлина. И Эдвард был готов. Готов отправиться домой с людьми, которые собрались под его знаменами, готов занять достойное место в Англии, принять извинения родителей и выступить против Льюэлина. Уэльс, конечно, мог впервые в своей истории объединиться, но в этом как раз и заключалась его слабость, о которой Эдвард узнал из письма отца. Он на личном опыте познал подлинную власть, набросив на плечи мантию легенды. Совершенно очевидно, что это понимал и Льюэлин, потому как не мог выбрать более могущественного символа, чтобы объединить народ Уэльса. Артур был для них не просто защитником и повелителем, он был последним великим королем Британии, еще до саксов и норманнов. Но если нечто столь могущественное способно объединить людей, то с таким же успехом оно способно и уничтожить их.
Когда пергамент рассыпался черным пеплом, в дверь постучали. Она распахнулась, и на пороге возникла внушительная фигура Уильяма де Валанса.
— Прибыли командиры, чтобы обсудить выкуп за их людей.
Эдвард поднялся на ноги, оставив письмо дотлевать на столе. Буквы на страницах по-прежнему раскрытой книги казались в темноте черными от крови.
Часть 1
1286 год
Это был глас Божий. И Бог гневался.
Дворецкий короля, лавируя между столами и скамьями, поморщился, когда небеса над головой разверзлись и землю вдалеке сотряс страшный удар. В другом конце залы какой-то молоденький слуга склонил голову, и старый дворецкий решил, что тот молится про себя. Разразилась сильная гроза, обрушившись на башни и стены с бойницами. Она безжалостно погасила тусклый свет полуденного солнца, и замок погрузился в вечерние сумерки. Ощущение нависшей надо всеми смертельной опасности, порожденное возникшими несколько месяцев назад слухами, сейчас достигло такой остроты, что Гутред, который поначалу лишь презрительно фыркал, заслышав досужие сплетни, и сам поддался ему.
Небо раскроила очередная молния, и он задрал голову вверх, туда, где скрещивались в неверном свете факелов потолочные балки, содрогнувшись при мысли о том, что было бы, попади небесный огонь прямо в крышу. Перед его внутренним взором возникла библейская сцена: падающее дождем ослепительно-белое пламя, валяющиеся на полу обугленные тела с зажатыми в руках ножами и кубками. Вот только восстанут ли они так же, как и падут? Дворецкий опустил взгляд на кувшин, который сжимали его покрытые старческими коричневыми пятнами руки. А он сам? Полуприкрыв глаза, Гутред уже начал читать про себя молитву, но потом остановился. Это чепуха. Просто пришла одна из тех зловещих мартовских гроз, которые заставляют древних старух бормотать невесть что, а клирикам дают лишнюю возможность воззвать к милости Всевышнего. Но, возобновив свое неспешное странствие между столов, он не мог отмахнуться от внутреннего голоса, который нашептывал ему, что слухи появились задолго до того, как север приоткрыл свою чудовищную пасть и засыпал Шотландию мокрым снегом с градом.
Покрепче прижав кувшин к груди, дабы не пролить ни капли чудодейственной влаги, дворецкий поднялся по деревянным ступенькам на помост, вознесшийся чуть ли не к самому потолку в конце залы. С каждым шагом он поднимался над головами лордов, королевских служащих, слуг, собак и приживальщиков, которые сражались за свободные места и благосклонное внимание сильных мира сего внизу. Гутред уже видел, как привратники по команде управляющего вытолкали взашей нескольких юнцов, проникших в залу без приглашения. Празднества всегда сопровождались суматохой: конюшни оказывались переполненными, помещения для господ — неподготовленными, послания терялись, слуги от чрезмерной спешки становились неуклюжими, а их господа легко выходили из себя по любому поводу и без оного. Тем не менее, невзирая на подобные казусы и отвратительную погоду, король, похоже, пребывал в благодушном настроении. Он хохотал над чем-то, сказанным епископом Глазго, когда Гутред подошел к его столу. Лицо короля раскраснелось от выпитого и жара, исходящего от очагов в зале, и он пролил вино себе на платье. Солома на полу вокруг стола, занимавшего все пространство помоста, еще утром свежая, уже прилипала к ногам от крошек медовых пряников, пролитого вина и кроваво-красной густой подливы. Гутред одним взглядом окинул богатый арсенал серебряных тарелок и кубков, простым наклоном головы давая понять, что готов подлить вина тем, чьи кубки уже пусты. По обе стороны короля расположились восемь мужчин. Их громкие голоса соперничали с грозой и друг с другом, так что старому дворецкому пришлось низко наклонить голову, чтобы быть услышанным.
— Еще вина, милорд?
Не прерывая разговора, король Александр протянул свой кубок, который был вместительнее остальных и украшен драгоценными каменьями.
— Я полагал, что мы разрешили это недоразумение ко всеобщему удовлетворению, — угрюмо заявил он своему собеседнику с левой стороны. После того как дворецкий подлил ему кроваво-красного вина, король сделал большой глоток.
— Прошу простить меня, милорд, — возразил тот, накрывая свой кубок ладонью, когда к нему подошел дворецкий, чтобы наполнить его, — но просьба…
— Благодарю тебя, Гутред, — обронил король, когда дворецкий перешел к епископу Глазго, который уже держал свой кубок наготове.
На скулах у мужчины заиграли желваки.
— Милорд, просьба об освобождении пленника исходит непосредственно от моего зятя. Будучи его родственником и юстициаром[11] Галлоуэя, я не могу позволить себе не привлечь к его ходатайству того внимания, коего оно заслуживает.
Король Александр нахмурился, видя, что Джон Комин не сводит с него пристального взгляда своих темных глаз. Лицо лорда Баденоха казалось восковым в свете факелов, и его выражение было столь же мрачным и строгим, как и его наряд: черный шерстяной плащ, подбитый на плечах серебристым мехом
