в полицейских. Некоторые чиновники даже пытались, хотя и без особого успеха, ввести полузаконную практику арестов граждан, которые отказывались помогать полиции при арестах революционеров(40).
Власти и в столицах, и на периферии ужесточали условия содержания под стражей, назначая на тюремные должности более компетентных и верных людей и увеличивая их жалованье. Жизнь революционеров в тюрьмах изменилась к худшему, хотя надзиратели и охранники все еще неохотно применяли к ним репрессивные меры из-за преувеличенного страха перед всемогуществом террористов за стенами тюрьмы(41). По мере того как суды приговаривали все большее число радикалов ко все более длительным срокам заключения, тюрьмы становились настолько переполненными, что, по словам министра юстиции в Думе 1 марта 1908 года, «скоро будет некуда помещать людей, отбывающих наказание» . В то же время постоянные обыски и ограничения передвижения заключенных в тюрьмах и строгая дисциплина привели к резкому сокращению числа побегов. Более того, после 1907 года с многими экстремистами, и особенно с анархистами, больше не обращались как с политическими заключенными, в большинстве тюрем они находились на том же положении, что и обычные уголовники. Это не только помешало им получать материальную помощь от таких организаций, как Красный Крест, но и лишило их прежнего статуса «политиков» и их освобождения как таковых от различных дисциплинарных мер со стороны тюремной администрации. С ними стали обращаться так же грубо, как с остальными, заковывать в кандалы, помещать в карцер, применять к ним телесные наказания(43).
Тюрьмы были не единственными местами, где правительственное рвение к наведению порядка приводило к эксцессам. После столь долгого периода насилия и жестокости, к этому времени уже ставших почти нормой российской политической жизни, сторонники жестких мер в среде местной администрации, временами злоупотребляли своей властью и были виновны в произволе и прямых нарушениях закона. В своем стремлении бороться с революцией генерал Думбадзе, комендант Ялты, беспощадно преследовал мирных евреев, которых он выселял из города в нарушение всех законов.
Думбадзе стал также известен всей Европе своей реакцией на покушение на его жизнь 26 февраля 1907 года. Из какого-то дома в него выстрелил террорист, потом покончивший с собой. Комендант вызвал войска, оцепил дом, арестовал всех обитателей и сжег этот дом вместе с соседним домом и с кипарисовым садом(44). Подобные случаи часто происходили на окраинах и в отдаленных районах империи. В Прибалтике карательные меры, применявшиеся военными против террористов, включали, как сообщают, убийство заложников и запугивание местного населения(45). Эта ситуация дала пищу одному юмористу для выдуманной телеграммы от министра внутренних дел Дурново к генералу Ренненкампфу, командовавшему экспедиционной армией в Сибири: «Убедительно прошу выше генерал-губернатора никого не арестовывать»(46). Барон А.В. Каульбарс, командующий Одесским военным округом, в котором царили анархия и террор, стал печально известен своими репрессивными мерами, ставшими темой популярного юмористического стихотворения под названием «Два зверя»:
Жил в лесу свирепый барс, А в Одессе — Каульбарс. Дикий барс зверей съедал, Каульбарс в людей стрелял. Барс лишь сытым быть хотел, Каульбарс людей не ел. Барсу пуля суждена, Каульбарсу — ордена! Почему же участь барса Хуже доли Каульбарса? Или орден дайте барсу, Или пулю Каульбарсу! Но поймите, зверь же барс, Человек ведь Каульбарс! Ну, в теперешний наш век Генерал — не человек! Коль по правде, так теперь Генерал — все тот же зверь. Эх, отправить Каульбарса Погостить в лесу у барса! Пусть при этой новой мере Будут жить в лесу два зверя!(47)
Эксцессы при подавлении террористической деятельности и революции вообще вызывали общественное негодование и подрывали репутацию правительства и армии не только в глазах критиков в России и за границей, но и в глазах верных сторонников режима. В то же самое время наблюдалось падение духа среди военных, которых антиправительственная пресса обвиняла в том, что они используют гражданских лиц в качестве движущихся мишеней для экспериментов с оружием(48). Многие армейские офицеры, как и рядовые солдаты, с большой неохотой выполняли репрессивные задачи(49); особенно это касалось тех военных, которые должны были приводить в исполнение приговоры военно-полевых судов. Нежелание выполнять свой долг особенно сильно проявлялось у них, когда дело касалось несовершеннолетних преступников, приговоренных к каторге, тюремному заключению или к смерти. 23 октября 1906 года во время казни трех несовершеннолетних анархистов-коммунистов — экспроприаторов из Риги (событие, вызвавшее волну протеста в либеральной прессе) — солдаты, снаряженные для расстрела, специально стреляли мимо, а с одним произошел нервный припадок(50).
Хотя антагонизм либерального общества и властей был вполне искренним, нельзя принимать на веру утверждение либералов о том, что чрезвычайные меры против экстремистов не привели к восстановлению по-рядка(51). И в то время как Лев Толстой, возмущенный военным правосудием, осуждал хладнокровное антиреволюционное насилие государства в своей знаменитой статье «Не могу молчать!», лидер октябристов Александр Гучков защищал это насилие как жестокую необходимость , которая может положить конец той безнаказанности, с которой террористы действовали до лета 1906 года.
Уже в 1906 году радикалы стали объяснять свои неудачи правительственными репрессиями, называя правительственных чиновников не иначе как мясника-ми(53), и в 1907 году возложили вину за подавление революции на Столыпина с его жесткими мерами, особенно на его военно-полевые суды(54). Представители правительства по всей империи сообщали о значительном снижении революционной активности, особенно после середины октября 1906 года. В Прибалтике спад экстремизма продолжался и в первые четыре месяца 1907 года; согласно официальным подсчетам, к январю количество убийств и поджогов уже сократилось в три раза. И вряд ли является совпадением, что в течение месяца после прекращения действия военно-полевых судов в апреле 1907 года в Прибалтике опять участились случаи революционного насилия, количество которых увеличилось почти вдвое(55).
Хотя виселицы военно-полевых судов, веревки которых кадет Федор Родичев назвал «столыпинскими галстуками»(56), остановили некоторых экстремистов, они не смогли положить окончательный конец революционной активности, и особенно экспроприациям. Статистика политических убийств и грабежей демонстрировала это Столыпину вполне недвусмысленно(57). Индивидуальное насилие равномерно спадало вместе с общим ослаблением революционной бури к концу 1907 года(58). Это происходило не только вследствие репрессивных мер правительства, предпринятых одновременно с введением ряда социально-экономических и аграрных реформ, но и вследствие усталости и разочарования интеллигенции и простого народа. Постепенно люди начинали понимать, что правительство, твердо решившее защищать свои позиции, больше нельзя заставить идти на уступки посредством применения насилия, которое только приводит к дальнейшим несчастьям, бесплодному кровопролитию и разрушению(59). Один ярославский революционер так описывал эти новые веяния в письме к товарищу за границу: «Жизнь здесь тянется вяло. И это общее явление. В работающих кругах настроение подавленное. Работники бегут как мыши, и каждый занят залечиванием тех ран, которые нанесены в бурное время их материальному положению, семье, своим нервам, а то и своей шее. Спасайся кто может. Между прочим, наши техники и транспортеры [литературы и оружия]… оказываются хорошими коммерсантами… Рабочие тоже хотят жить широко, без страха, умно и интересно. В [антиправительственные] кружки калачом не заманишь, но на публичные лекции валят гуртом… [Революционные] книги не идут;… в библиотеках наши авторы в пыли… Каждый обыватель знает, что дел нет, и все двери и кошельки захлопнулись перед нами»(60).
Общая подавленность и уныние, царившие в либеральных и революционных кругах с начала 1907 года, были усугублены невероятным разоблачением, которое дискредитировало террористическую тактику в глазах многих ее бывших сторонников, потерявших вследствие этого всякую веру в себя, в людей и в свое дело(61). Это событие было потом названо «делом Азефа» по имени главного героя — Евно Филипповича Азефа (1869–1918), известного также как Николай Иванович, Валентин Кузьмич, Толстый и под некоторыми другими кличками. Дело Азефа, «беспримерное в анналах российского революционного движения» , неотделимо не только от истории эсеровского терроризма, но и от истории радикализма вообще; ни одна личность не вызывала таких жарких споров и накала страстей в антиправительственном лагере.
Азеф был сыном бедного еврейского портного. Он впервые предложил свои услуги Департаменту полиции в 1892 году, будучи студентом политехнического института в Германии, где он вел бедную и тяжелую жизнь. Его первоначальная месячная зарплата в полиции составляла 50 рублей и затем постоянно увеличивалась по мере расширения его связей в революционных кругах за границей и по мере того, как
