– Если ты не смогла позаботиться о Мисси, как же я могу верить, что ты позаботишься обо мне? – Вот, он задал наконец вопрос, который мучил его с первого дня Великой Скорби. Мак чувствовал, что его лицо вспыхнуло от злости, когда он смотрел на эту, как он считал, в высшей степени странную персонификацию Бога, и руки непроизвольно сжались в кулаки.
– Мак, мне так жаль. – Слезы покатились по ее щекам. – Я знаю, какая пропасть разверзлась между нами после этого события. Я знаю, что ты этого пока не понимаешь, но я особенно люблю Мисси и тебя тоже.
Ему понравилось, как она произнесла имя Мисси, однако он тут же возненавидел ее за то, что она вообще его произнесла. Но имя скатилось с ее губ, словно капля сладчайшего вина, и даже ярость, все еще бушевавшая в нем, не помешала понять, что она говорит правду. Ему хотелось верить, и гнев начал медленно отступать.
– Вот поэтому ты здесь, Мак, – продолжала она. – Я хочу исцелить рану, которая разрастается внутри тебя и разделяет нас.
Он молчал и смотрел в пол, пытаясь взять себя в руки. Прошла добрая минута, прежде чем он смог собраться настолько, чтобы прошептать в ответ, не поднимая глаз:
– Наверное, я не против, но только я не понимаю, каким образом…
– Золотой мой, нет простого ответа, который может избавить тебя от боли. Поверь, если бы он был, я бы ответила прямо сейчас. У меня нет волшебной палочки, которой взмахнешь, и все станет хорошо. Жизнь требует некоторого времени и многочисленных взаимоотношений.
Мак был рад, что она как будто пропустила мимо ушей его злобные обвинения. Его пугало теперь, как близок он был к приступу гнева.
– Мне кажется, вести этот разговор было бы легче, если бы не твое платье, – предположил он и попытался выдавить из себя улыбку, хотя и слабенькую.
– Если бы так было легче, можно было бы обойтись без платья, – ответила она, чуть усмехнувшись, – Я вовсе не пытаюсь ничего усложнять. Однако это как раз удачное начало. Я часто убеждаюсь, что если первым делом выбросить все из головы, то потом, когда ты готов, работать с сердцем гораздо легче.
Она снова взялась за деревянную ложку, с которой стекало жидкое тесто.
– Макензи, я не мужчина и не женщина, хотя оба пола проистекают из моей природы. Если я выбираю, явиться ли тебе мужчиной или женщиной, это потому, что я тебя люблю. Для меня явиться тебе женщиной и предложить звать меня Папой – просто смешанные метафоры, просто чтобы ты не скатился обратно к религиозным условностям.
Она подалась вперед, словно желая поделиться секретом.
– Появиться перед тобой в образе величественного старца с длинной бородой, как у Гэндальфа, означало бы укрепить в тебе религиозные стереотипы, а эти выходные будут посвящены вовсе не укреплению религиозных стереотипов.
Мак едва не засмеялся вслух, ему хотелось сказать: «Думаешь, стоит? Да я уже сейчас уверен, что рехнулся!» Однако он сумел сдержаться. Мак верил, по крайней мере догадывался, что Бог – это Дух, ни мужчина, ни женщина, но, несмотря на это, он в смущении признавался себе, что Бог всегда представлялся ему исключительно белым и исключительно мужского пола.
Она замолкла, но только для того, чтобы поставить на полочку у окна какие-то приправы, а затем пристально посмотрела на Мака.
– Ведь тебе всегда было сложно принимать меня в образе своего отца? И после всего, через что ты прошел, разве ты смог бы сейчас хорошо отнестись к отцу?
Он согласился, что она права, и оценил, сколько доброты и сострадания было в ее словах. Каким-то образом способ, каким она явилась ему, лишил его способности сопротивляться ее любви. Это было странно, это было больно и, может быть, это было немножечко волшебством.
– Но тогда, – он сделал паузу, все еще пытаясь рассуждать здраво, – почему делается такой упор на том, что ты Отец? Вроде бы считается, что именно в этом образе ты являлась чаще всего…
– Что ж, – ответила Папа, возвращаясь к готовке, – для этого существует множество причин, причем многие из них уходят корнями очень глубоко. Пока что будет довольно сказать, что мы всегда знали: однажды Творение будет разрушено и истинного отцовства будет не хватать гораздо сильнее, чем материнства. Пойми меня правильно: необходимо и то и другое, однако важность отцовства требуется подчеркивать по причине его катастрофического отсутствия.
Мак отвернулся, чувствуя, что ему вот так, сразу, не осмыслить услышанное.
– Ты ведь знала, что я приеду? – спросил он негромко.
– Разумеется, знала, – Она по-прежнему была занята и стояла к нему спиной.
– В таком случае был ли я волен не приезжать? Был ли у меня выбор?
Папа снова повернулась к нему лицом, ее руки были испачканы тестом и мукой.
– Хороший вопрос, но как далеко тебе хотелось бы зайти? – Она не ждала ответа, зная, что у Мака его нет. Вместо того она спросила: – Ты веришь, что волен уехать?
– Полагаю, что да. Это так?
– Конечно так! Мне не нужны пленники. Ты волен выйти в эту дверь хоть сейчас и отправиться к себе, в пустой дом. Или же пойти вместе с Вилли в «Мельницу». Даже если я знаю, что из любопытства ты приедешь, лишает ли тебя мое знание возможности уйти?
Она умолкла на мгновение, потом вновь занялась стряпней, говоря через плечо:
– Или же, если ты хочешь продвинуться хотя бы на йоту, мы можем поговорить о природе свободы как таковой. Означает ли свобода то, что ты можешь делать все, что хочешь? Или потолкуем обо всех ограничениях в твоей жизни, которые на самом деле лишают тебя свободы? О генетическом наследии твоей семьи, о твоей уникальной ДНК, об особенностях метаболизма, о всяких там квантах, которые выведут нас на над атомный уровень, где лишь я являюсь вечным наблюдателем? Или же обсудим такие темы, как вторжение в твою душу болезни, которая живет и сковывает тебя, влияние социума, окружающего тебя, привычки, которые порождают синаптические связи и прокладывают тропки в твоем разуме? А ведь есть еще реклама, пропаганда и парадигмы. Учитывая влияние всех этих факторов, всех этих влияний и ограничений, – вздохнула она, – что на самом деле есть свобода?
Мак в очередной раз не нашел что ответит!
– Только я могу тебя освободить, Макензи, но свободу нельзя навязать силой.
– Я не понимаю, – отозвался Мак. – Я даже не понимаю, что ты сейчас сказала.
Она улыбнулась.
– Я знаю. Я и не надеялась, что ты поймешь прямо сейчас. Я говорила па будущее. В данный момент ты не понимаешь даже, что свобода – это развивающийся процесс. – Она нежно взяла руку Мака в свои, испачканные мукой, и, глядя прямо в глаза, продолжила: – Макензи, Истина должна тебя освободить, и у Истины есть имя, он там, в мастерской, весь в опилках. Все это в нем. И свобода – это процесс, который протекает во взаимоотношениях с ним. Тогда все то, что бурлит у тебя внутри, начнет постепенно выходить наружу.
– Откуда ты можешь знать, что именно я чувствую? – спросил Мак.
Папа не ответила, только посмотрела на их руки. Он проследил за ее взглядом, и тут впервые заметил шрамы на ее запястьях – такие же, он понял, должны быть у Иисуса. Она позволила ему осторожно прикоснуться к шрамам, оставшимся от глубоких ран, а он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Слезы медленно катились но ее лицу, оставляя дорожки в муке, которой были припудрены ее щеки.
– Ты ведь не думаешь, что то, что избрал для себя мой сын, ничего нам не стоило. Любовь всегда оставляет след, – сказала она тихо. – Мы же были там вместе.
Мак удивился:
– На кресте? Нет, погоди, мне казалось, ты его покинула, ну, ты же знаешь: «Мой Бог, мой Бог, почему Ты оставил меня?» – Это были те слова Писания, которые Мак часто повторял во время Великий Скорби.
– Ты не понял заключенной в этом тайны. Несмотря на то, что он чувствовал в тот момент, я никогда его не покидала.
– Как ты можешь так говорить? Ты покинула его точно так же, как покинула меня!
– Макензи, я никогда не покидала его и никогда не покидала тебя.
