машину истребления, становился лишь абстрактным статистическим знаком. Пьер Паскаль пользуется официальной статистикой ВЧК для того, чтобы заявить: «Советская власть… будучи вынуждена к репрессиям, осталась гуманной, умеренной, политичной и положительной как всегда, соразмеряя точно свои меры с ожидаемым от них результатом». Пьер Паскаль подчеркивает: «Не было издано никакого закона о подозрительных, как во время французской революции. Только виновные подвергались преследованиям…»
Виновными — были все. А если кто-либо после ареста и следствия оказывался невиновным, то декретом ВЦИК от 18 марта 1920 г. предусматривалось оставление за ВЧК права «заключения таких лиц в лагерь принудительного труда на срок не свыше 5 лет». Т. е. в том случае, если не было никаких оснований передавать дело даже не в суд, но в революционный трибунал.
В июне 1918 г. Дзержинский изложил для газет свою концепцию деятельности ВЧК: «Мы терроризируем врагов Советского правительства, чтобы раздавить преступление в зародыше». Зимой 1921 г. председатель ВЧК мог с удовлетворением подвести итоги: «Я думаю, что наш аппарат один из самых эффективных. Его разветвления есть всюду. Народ уважает его. Народ боится его». Лацис повторяет оценку Дзержинского: «Чрезвычайные комиссии все время старались так поставить работу и так отрекомендовать себя, чтобы одно напоминание о Комиссии отбило всякую охоту саботажничать, вымогать и устраивать заговоры…» Одно упоминание… Илья Эренбург вспоминает в романе, написанном в 1925 г.: «Два слога, страшные и патетичные для любого гражданина, пережившего годы революции, два слога, предшествовавшие „маме», ибо ими пугали в колыбели, как некогда „букой“, и сопровождавшие несчастливцев даже после смерти, вплоть до выгребной ямы, два простейшие слога, которые запамятовать не дано никому». Два слога: ЧЕ-КА. Потом два слога превратятся в три — ГЕ-ПЕ-У. И Дзержинский снова декларирует: «Надо, чтобы это название — ГПУ — внушало врагам еще больший страх, чем ВЧК». Затем будут четыре слога — ЭН-КА-ВЕ-ДЕ. И снова три — КА-ГЕ-БЕ. Независимо от количества слогов, наследники ЧЕ-КА будут пугать советских граждан, не позволяя запамятовать себя.
Левый эсер И. Штейнберг, занимавший пост народного комиссара юстиции, оказавшись за границей, описал атмосферу террора, в создании которой он некоторое время соучаствовал: «Только потому, что ты бывший буржуй, ты лишаешься обыкновенных, обычных человеческих прав, тебя обходят хлебной карточкой, тебе, как негру в Америке, не дают доступа в общественное место, твоих детей, семью выселяют в нездоровый угол города. Кто-то из твоего класса или политической партии шел против революционной власти, и этого довольно, чтобы тебя, лично неповинного, превратить в заложника. Ты не хочешь в чем-то сознаться или выдать близких тебе людей — и тебя подвергают утонченной или грубой, физической или душевной пытке. Ты не подаешь внешнего повода для преследования тебя, ты „искусно“ скрываешь свои мысли от власти, ты формально до сих пор неуловим — тогда мы заставим тебя, вопреки твоей воле, проявиться через нашу сеть провокаторов».
И. Штейнберг, активно боровшийся с царским самодержавием, поддержавший октябрьский переворот, обнаружил вдруг, что место русского авторитаризма заняла система совершенно неизвестная, отрицавшая само понятие человека, как индивида.
Атмосфера страха, выросшая из разделения общества на небольшую группу «чистых» и на большинство «нечистых», которые должны быть уничтожены, но могут быть — временно — оставлены в живых, могучее средство инфантилизации населения. Не случайно Илья Эренбург использует метафору ребенка, которого — как советских граждан — пугают «букой».
О завещании Ленина шли долгие споры. Этим завещанием считали письмо, продиктованное вождем революции в последние минуты, пока сознание не оставило его, и содержавшее характеристики «наследников». Долгие годы не признаваемое официально, «завещание» в конце концов было опубликовано в Москве в короткий период борьбы с «культом личности». Подлинное завещание Ленина никогда не скрывалось, всегда оставаясь основой советской политики. 5 июля 1921 г. на третьем конгрессе Коминтерна Ленин заявил: «Диктатура это состояние интенсивной войны. Мы находимся именно в этом состоянии. В данный момент нет военной интервенции. Но мы изолированы… До тех пор пока вопрос не будет решен окончательно, состояние страшной войны будет продолжаться. И мы говорим: война это война, мы не обещаем ни свободы, ни демократии». Следовательно — ставит Ленин точки над i на всероссийском съезде советов 23 декабря 1921 г.: «Без такого учреждения /как ВЧК — М.Г./ власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать на свете эксплуататоры…»
В мае 1922 г., в письме наркомюсту Курскому, руководившему составлением первого советского Уголовного кодекса, Ленин дает последние указания: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире…» Террор — отныне и навеки — таков завет Ленина потомкам.
Террор, массовые репрессии — наиболее могучий возбудитель страха. Он используется и после завершения гражданской войны, в наиболее мирный период советской истории — в годы НЭПа. Едва только в Советском Союзе возникали ситуации, которые не решались нормальным путем, власть немедленно создавала напряженность, атмосферу угрозы, со стороны врагов внешних и внутренних. Такое положение, например, внезапно возникает в 1927 г. Сталин исподволь готовит страну к очередному шоку — коллективизации: в городах и селах организуются демонстрации и манифестации против внешней угрозы со стороны империалистов; 9 июня сообщается о расстреле 20 заложников — видных деятелей царского режима. Затем газеты день за днем публикуют сообщения «Из зала суда»: 12 сентября «за активный шпионаж» приговорены к расстрелу — 9 человек; 25 сентября «за терроризм» — 4 человека; 22 октября — «за шпионаж» — 6 человек и т. д. Каждый раз сообщение заканчивается формулой: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Страх, возбуждаемый репрессиями — арестами, расстрелами, концентрационными лагерями (в 20-е годы синонимом концлагеря были Соловецкие острова — Соловки) — были лишь наиболее острым инструментом. Страх возбуждается также системой ограничений и запретов, которые с каждым годом становятся все более многочисленными и принудительными. В 1921 г. рабочий, выступая на собрании, выражал чувства пролетариата после победоносной пролетарской революции: «Нет, не свободы для капиталистов и помещиков мы добиваемся, а свободы для нас — рабочих и крестьян, свободы купить, что нужно, свободы переехать из одного города в другой, перейти с фабрики в деревню — вот какой свободы нам нужно».
Этой — элементарной — свободы не было. Каждое действие — покупка, переезд, перемена места работы — требовало нарушения закона и порождало страх. Герой гениальной пьесы Николая Эрдмана
С конца 20-х годов идут одновременно два процесса: усиления репрессий и сужения рамок, в которых существовал советский человек. В рассказе Эдгара По Колодец и маятник вольнодумец, оказавшийся в подвалах инквизиции в Толедо, с ужасом наблюдает, как раскаленные до красна стены камеры сближаются, угрожая раздавить его. С 1928 г. один за другим организуются публичные процессы — они будут идти целое десятилетие. Один за другим принимаются законы, сокращающие площадь лагерной зоны, в которую превратился Советский Союз: вводятся паспорта, резко ограничивающие возможность передвижения (сельские жители, которые паспортов не получают, прикрепляются к земле без права ее покидать); вводятся законы «об измене родине», предусматривающие смертную казнь за попытку бежать из Советского Союза; вводится закон о коллективной ответственности членов семьи «изменника родины»; ожесточается до предела рабочее законодательство закрепляющее трудящихся по месту работы. Страх не может существовать без страшилища, без угрозы или соблазна, от которых надо уйти или отказаться. Страх, который должны были внушать — и успешно внушали — «органы», был средством целительным, предохранявшим от Врага. Изобретательность советских организаторов страха при составлении номенклатуры врагов, заслуживает восхищения. Враг, как правило, получает «родовое» название:
