содержащаяся в каждом слове — меняет смысл даже самых благонамеренных речей, если в них использованы советские лозунги, термины, определения. Достаточно было назвать одну из сторон войны в Ливане «палестино-прогрессисты», чтобы всякое сомнение в справедливости их целей исчезло. «Прогресс» — хорошее слово, не нуждающееся в комментариях. Достаточно представить очередного генерального секретаря «голубем» и «либералом», которому мешают в его прогрессивных намерениях «ястребы» и «консерваторы», чтобы возродилась надежда на «коммунизм с человеческим лицом». Когда архиепископ Ханоя кардинал Тринь, приглашая Папу посетить Вьетнам, говорит: «Мы будем очень рады приветствовать пастыря нашей церкви в нашей дорогой стране, социалистической, как и ваша дорогая родина, Польша» — социализм получает высшую оценку церковной власти.
Ален Безансон рекомендует переводить советские слова. Например, переводить слово «колхоз» как «крепостная плантация, управляемая внешней бюрократией, находящаяся под надзором аппарата принуждения». Единственным возражением против этого предложения может быть лишь то, что пришлось бы переводить очень много слов. Западные журналисты не могли бы писать «советская профсоюзная делегация», не переведя слова «профсоюз» с советского, не могли бы писать «выборы», но также «разрядка», «борьба за мир», «реформы», «социалистическая демократия» и т. д.
Советская цензура хорошо знает цену слова и не допускает двусмысленности. Поскольку «во многих языках мира слово „красный“ прочно связывается в сознании носителей языка либо с коммунистическим движением, либо еще шире — вообще с левыми силами», было запрещено употреблять название «Красные бригады», в тексте оставлялся непереведенный термин «бригата росса», оставалось непереведенным китайское слово «дацзыбао», чтобы не порочить благородное советское выражение «стенная газета». Рассматривается как политическая ошибка употребление неправильного прилагательного: нельзя говорить «события в Афганистане», надо: «события вокруг Афганистана». При использовании «понятий, связанных с буржуазной идеологией, или при изложении буржуазных концепций, касающихся разных сторон нашей общественно-политической жизни и нашей идеологии», необходимо, настаивают советские лингвисты, употреблять кавычки, как знак опровергающий смысл слова. Необходимо, например, писать: «Проблемы «свободного обмена» и «прав человека» в социалистических странах заняли одно из главных мест в деятельности идеологических служб НАТО». Взятые в кавычки выражения «свободный обмен» и «права человека» должны высмеивать саму возможность сомневаться в их отсутствии в стране «зрелого социализма».
Во второй половине 70-х годов в советский язык вводится новое понятие — информационное пространство страны. Усиливаются меры по охране советских граждан от недозволенной информации. Среди цензорских указаний польским средствам массовой коммуникации имеются, например, обязательные «рекомендации»: «Следует использовать официальное название „Корейская народно-демократическая республика“, не разрешается использовать названий: «Северная Корея», «правительство Северной Кореи», одновременно запрещается называть южную Корею ее официальным именем „Корейская республика“ и предлагается употреблять названия: „марионеточное правительство Южной Кореи“, „сеульский режим“». Задолго до подписания соглашения в Хельсинки польские цензоры (на основании советских директив) дали точные и подробные указания: что, как, когда, где говорить, писать, показывать.
Защита «информационного пространства страны», советской зоны — первая функция логократии. Вторая функция — наступательная, атака на «дезинформационное пространство» несоветского мира. Могучим оружием — в этом наступлении — служит советский язык, «семантическая инфильтрация» несоветских языков. Во время переговоров с представителями стран несоветской зоны основная цель советских дипломатов состоит в «советизации» языка, на котором идет разговор, в его инфильтрации словами, терминами, выражениями, понятиями, несущими советское содержание. Все дипломатические документы, коммюнике о встречах с государственными деятелями и т. п., в которых использован советский словарь, становятся кодированными текстами с двойным содержанием — для внутреннего и для внешнего пользования. Участники переговоров с логократами, соглашаясь использовать советский словарь, включаются в магический круг утопии, становятся ее «почетными гражданами».
Формула Маркса «бытие определяет сознание» вполне применима к советской системе, если согласиться, что бытие ~ реальность, в которой живут люди — создается словом. Это иллюзорная реальность. И в то же время существует реальная реальность: хлеб, любовь, рождение, смерть. Советский язык создает и утверждает иллюзорную реальность, живой язык дает возможность существования реальности. Формирование советского человека это, в значительной степени, борьба двух языков. «Новый язык» не только «стремится занять место классического языка, он самыми разными способами его разрушает… Прежде всего разрушаются те области языка, которые необходимы для разговора о социальных проблемах, истории, идеологии, политике».
Логократия — власть языка — обладает чудовищной силой, которой сопротивляться необычайно трудно. Происходит подмена слова, подмена значения, подмена реальности. В 30-е годы тем, кто пробовал критиковать гитлеровский режим, отвечали: а автострады, а «фольксваген»? Тем, кто критиковал фашистский режим, отвечали: только при Муссолини поезда стали ходить по расписанию. Бесплатное среднее образование и увеличение числа врачей по сравнению с 1913 г. должны убеждать в преимуществах «зрелого социализма». В 1984 г. французский доктор антропологии Пьер Вассаль восторгался «сверхчеловеческими усилиями» албанского народа, превратившего болота в плодородные поля, построившего металлургический завод и т. д. и т. д.
Логократия позволяет симулировать нормальность, обыденность жизни в условиях тоталитаризма. Осип Мандельштам говорил жене: они (советские граждане) думают, что все нормально, ибо ходят трамваи. Трамваи действительно ходили. И советский язык превращал их в свидетельство нормальности иллюзорной реальности. В Албании действительно строят заводы, но именно в наглухо закрытой Албании по одному слову Вождя народ единодушно забывал вчерашних «вечных друзей», которые превращались в» вечных врагов».
Исследуя язык в тоталитарной системе, Жорж Штейнер пришел к выводу, что немецкий язык был инструментом «планирования и материального осуществления катастрофы». Штейнер отлично характеризует то, что Клемперер называет «языком третьего рейха»: «Рафинированная и похабная лингвистика строит гитлеровскую программу, воодушевляет его пропаганду, разрабатывает для обозначения пыток и газовых камер лживые, успокаивающие, пародирующие идиомы». Трудно возразить против этого. Но Штейнер одновременно пишет: «Сталинский словарь отражает банкротство слова (отсюда никакой опасности для русской литературы), словарь нацистов — его гиперболическое, инфляционистское крушение, о каком говорит Гете в Фаусте II».
И против этого необходимо возражать: сталинский словарь не потерпел никакого банкротства. Он победил и побеждает. Различное отношение ученого к двум тоталитарным языкам — понимание вреда, нанесенного гитлеризмом немецкому языку, и непонимание вреда, наносимого советским языком русскому — убедительнейшее свидетельство могущества советского языка. Кажется странным, почему не пострадал язык, на котором отдавались приказы о пытках в советских тюрьмах, о расстрелах в советских лагерях, о ликвидации миллионов «кулаков» и т. д. и т. п.
В условиях логократии язык разрушается. С каждым годом все больше. Оптимисты верят: бабушки сохраняют русский язык. Но сегодняшние бабушки выросли уже в логократии: в 30-е годы они были комсомолками и учили азбуку советского языка. Время действия советского языка, появление поколений, для которых живой язык будет становиться только мертвым языком старинных книг, грозит победой советского языка. И, следовательно, трансформацией сознания, победой жителя утопии над человеком.
Нет сомнения — между живым языком и советским идет борьба. Живой язык сопротивляется. Важный очаг сопротивления — русская классическая литература: ее изучают в школе, ее читают. Но «изучение» идет уже на советском языке. К тому же, как признают официальные источники, «сегодняшнее поколение вырастает почти вне классики… Прежде всего потому, что преподавание литературы в школе ведется не всегда на уровне удовлетворительном».
При публикации классической литературы комментируют, обстругивают, интерпретируют, укладывая в рамки советского менталитета. Формой сопротивления в общении между людьми стал матерный язык. Русский язык всегда был очень богат ругательствами, которые служили украшением, либо средством выражения неумеренных эмоций. Теперь мат стал универсальной формой общения: им пользуются члены
