в делах ордена формы с горячностью и деспотическими наклонностями, которые в них вкладывал император. Только этого и недоставало, чтобы подвергнуть его кровным оскорблениям и неприятностям. Депутация от великих приорств Германии и Богемии оказались более счастливыми. Принятые с восторгом, потому что они давали новые поводы к проявлению тщеславия и к церемониям, они после разных неприятностей, были уволены с полным равнодушием. Вся суть этого дела уже была вполне исчерпана. Фельдмаршал Салтыков получил большую прибавку к своему жалованью, в качестве помощника великого магистра. Граф Ростопчин, непримиримый враг иностранцев, поставил на место вице-канцлера ордена кавалера де ла Гуссе, вполне достойного его дружбы по сходству их завистливых характеров. Кроме него получили еще места граф де Мэзоннев и некоторые другие мелкие герои гостиных. Придворные сановники, которым никогда не хватает орденских лент, получили в добавок к прежним, мальтийские ленты и чувствовали себя отныне настоящими джентльменами, которым ничего больше недоставало. Что же касается самой Мальты, то сей виноград пока еще был зелен.
Жажда орденов была все еще так велика, что гроссмейстер не преминул предложить французскому «Двору» (находившемуся тогда в Митаве) обменяться орденскими знаками. Его Величество велел выслать транспорт орденов в Митаву, откуда г. де Коссе вернулся с таким же количеством орденов св. Лазаря. А так как император, любил вмешиваться во все, он велел отнять у командора фон Флаксландена этот орден, который французский король послал ему как брату человека, долго и верно прослужившего королю, его брату.
Положение дипломатического корпуса с каждым днем становилось все более неловким. Ему не только приходилось ежедневно видеть и слышать необыкновенные вещи, относительно которых у дипломатов не было ни надлежащих инструкций, ни традиционных обычаев, но в конце концов стало неизвестным, к кому следовало обращаться в случаях, требующих разъяснений или устранения злоупотреблений. Государственный канцлер, князь Безбородко, скончался 6-го апреля, и департамент иностранных дел был реорганизован на совершенно новых началах. Граф Ростопчин, весьма неглупый выскочка, но человек мало сведущий и с дурным характером, при том чрезвычайно смелый, председательствовал в этом учреждении в качестве первого министра иностранных дел[214]; при нем, в звании вице-канцлера, состоял граф Панин[215], еще молодой человек, высоко образованный, но совершенно неопытный в делах человеческого сердца, большого света и Двора, так что его ум являлся для него бесполезным и даже опасным. И вот, благодаря лености монарха и министра, ненавидевшего, с одной стороны, иностранцев и боявшегося, с другой стороны, выказать им свою неспособность, пришлось регулировать ход дел следующим образом: император работал только с самим министром, а дипломатический корпус должен был сноситься только с вице-канцлером, который, однако, не имел права доклада государю и мог сообщаться с Его Величеством только чрез посредство своего начальника, министра, который, таким образом, оставался безусловным руководителем переговоров и мог передавать слова государя, как ему благоугодно, а также докладывать Его Величеству только то, что ему нравилось. Можно себе представить, как это путало и затягивало дела в такое время, когда события следовали одно за другим с головокружительною быстротою, и какой от этого в министерстве господствовал недостаток ответственности. Посланники могли бы еще найти исход из этого положения в общественных сношениях, но ни один, ни другой министр не принимали у себя. Лишь в весьма редких случаях удавалось испросить аудиенцию у Ростопчина, а Панина можно было видеть только в приемные часы, и ни один из них не посещал общества. От этого происходила роковая медленность и невыносимый произвол в производстве дел, сцены между обоими министрами, потом увольнение графа Панина и, наконец, падение Ростопчина, благодаря смелости, с которою, в следующем году, неаполитанский посланник, устранив все препятствия, проник к самому государю и открыл ему глаза на поведение его фаворита[216].
На этом месте рукопись графа Федора внезапно прерывается. Нарочно ли это сделано, или же продолжение ее было уничтожено, когда ящик, заключавший в себе бумаги графа Федора Головкина, был открыт и обыскан в Берне какими-то оставшимися неизвестными лицами… это вопрос.
Отрывки относящиеся к царствованию Павла I и сообщенные графом Федором г-ну Шатлену
В биографическом очерке, весьма впрочем поверхностном, о графе Федоре, составленном Николаем Шотленом и напечатанном в 1861 г. в «Revue Suisse» Вильямом Реймондом, находится несколько отрывков из воспоминаний Головкина о царствовании Павла I. Эти рассказы, сообщенные им его приятелю Шотлену, относятся, по-видимому, к последним дням его пребывания при Дворе Павла, перед ссылкой. Возможно, что страницы, недостающие в его рукописи, содержали именно эти отрывки.
Однажды, когда у графа*** был большой прием, на котором я тоже присутствовал, — рассказывал мне граф Головкин, — вдруг раскрылись двери и было объявлено о приезде императора. Мне невозможно было увернуться и, что бы ни случилось, я решил остаться. Император меня скоро заметил и устремился на меня с наиболее сосредоточенным выражением гнева, который когда-либо изображался на его лице, и сказал мне, как всегда, с увертками и изворотами:
— Не правда ли, граф, что очень пикантно и неприятно, когда вместо ожидаемого удовольствия, получается отказ, который вы не простили бы человеку, наносящему вам оскорбление вместо милости, о которой вы его просили бы?
Не уразумев вполне, куда он метит и не понимая вообще ничего в этом длинном вступлении, казавшемся мне темным и не находящим также объяснения в моем положении в данный момент, я ответил:
— Конечно, это так, как Ваше Величество изволите сказать, но я не совсем понимаю…
— Я хочу этим сказать, граф, — продолжал он тоном, несколько менее слащаво-гневным, — что если бы я вас попросил сделать мне удовольствие и поужинать со мною, вы наверное бы мне в этом отказали. Я должен уберечься от такой просьбы, а впрочем я знаю, что есть лица более счастливые, чем я, которые обыкновенно имеют счастье пользоваться вашим присутствием, и было бы несправедливо лишать их дольше вашего общества.
При этих словах он слегка наклонил голову в мою сторону, на что я ответил глубоким поклоном. В то же время окружающие нас расступились, чтобы дать мне дорогу, и я этим воспользовался, Бог знает с каким усердием и со всею скоростью дозволяемою придворным этикетом. Я отступил спиною к дверям, отвешивая установленные три поклона. О, каким чистым и приятным показался мне воздух, который я жадно вдыхал в коридорах и на лестнице! Я им наслаждался вдоволь!
Будучи со времени революции непримиримым врагом Франции, граф Федор не мог допустить мысли, чтобы Павел сделался сподвижником Бонапарта, и чтобы самодержец всея России вел переговоры с авантюристом славы — как с равным себе. Он это осуждал тем более, что Павел начал с такого враждебного отношения к революции, какого требовало достоинство его короны. Этот взгляд графа Федора дошел до сведения императора, который был этим в высшей степени возмущен и сказал, что если он его встретит, то велит выбросить в окно. Об этом, в свою очередь, сообщили графу.
После описания сцены, которую он имел с Павлом I, граф Федор продолжает следующими словами: «Вы не можете себе представить, что это значит: чувствовать на вашем лице дыхание человека, который обещался велеть вас выбросить в окно. Павел был человеком, помнящим свои обещание, а между его царедворцами было достаточно людей, которые так меня любили, что охотно привели бы в исполнение волю государя. Когда я вышел из дворца, я чувствовал себя как синица, вырвавшаяся из когтей коршуна».
