Шантарам

– С кем ты здесь дружишь? – спросил Кадер. Вопрос меня удивил: я не мог понять, зачем он задан. Видя, что я озадачен, даже изумлён, он задал его снова: «Кто твои друзья из тех, с кем ты познакомился здесь, в горах?»

– Ну, наверно, Халед и Назир…

– Значит, Назир теперь твой друг?

– Да, друг, – рассмеялся я. И Ахмед Задех мне нравится. И Махмуд Мелбаф, иранец. А ещё Сулейман и Джалалад – дикий ребёнок. И Захер Расул, крестьянин.

Кадер кивал, пока я перечислял своих друзей, но никаких комментариев не последовало, и я почувствовал, что могу продолжать.

– Они все хорошие люди, я так думаю. Все, кто здесь. Но те… кого я назвал… у меня с ними самые лучшие отношения. Вы это хотели узнать?

– Какое задание, из тех, что приходится здесь выполнять, твоё любимое? – спросил он, меняя предмет разговора столь же быстро и неожиданно, как это мог бы сделать его тучный друг Абдул Гани.

– Любимое… Может показаться бредом, никогда не думал, что скажу такое, но, наверно, самая любимая моя работа – ухаживать за лошадьми.

Он не смог сдержать смеха. Я был почему-то уверен, что он думает о той ночи, когда я въехал в лагерь, свисая с шеи моей лошади.

– Признаю, – усмехнулся я, – что не являюсь лучшим в мире наездником. – Он рассмеялся ещё громче.

– Но я стал скучать по лошадям, когда после приезда сюда вы приказали устроить конюшню в нижней пещере. Смешно, но я привык, что они рядом, и мне всегда становится легче на душе, когда я спускаюсь вниз, чтобы навестить их – почистить и покормить.

– Понимаю, – пробормотал он, пристально глядя мне в глаза. – Скажи, а когда другие молятся, а ты к ним присоединяешься, – иногда я вижу, как ты стоишь на коленях на некотором расстоянии позади всех, – какие слова ты произносишь? Молитвы?

– На самом деле я ничего не говорю, – хмуро ответил я, зажигая ещё две сигареты, не потому, что хотел курить, а чтобы отвлечься и немного согреть пальцы.

– Если ты не говоришь, о чём при этом думаешь? – спросил он, принимая у меня вторую сигарету, после того как выбросил окурок первой.

– Я не могу назвать это молитвой. Думаю главным образом о людях. О своей матери, дочери. Об Абдулле… и Прабакере, своём умершем друге, – я вам о нём рассказывал. Вспоминаю друзей, людей, которых люблю.

– Ты думаешь о матери. А об отце?

– Нет.

Я ответил поспешно, возможно, слишком быстро, чувствуя, как идут мгновения, а он продолжает наблюдать за мной.

– Твой отец жив, Лин?

– Наверно. Впрочем, не уверен. И меня ничуть не волнует, жив он или мёртв.

– Тебя должна волновать судьба твоего отца, – заявил он, отводя взгляд. Я воспринял это как снисходительное увещевание – он ничего не знал о моём отце и о моих отношениях с ним. Я был тогда настолько поглощён своими обидами – старыми и новыми, – что не почувствовал боли в его голосе. Тогда я не осознал, как понимаю сейчас, что и он ведь тоже находящийся в изгнании сын и говорит о своём горе тоже.

– Вы для меня больше отец, чем он, – сказал я и, хотя то были искренние слова и я открывал ему свою душу, сказанное мною прозвучало мрачно, почти злобно.

– Не говори так! – свирепо оборвал он меня. Первый раз в моём присутствии он был близок к проявлению гнева, и я непроизвольно вздрогнул от этой внезапной горячности. Но выражение его лица быстро смягчилось, и он положил руку мне на плечо. – А как насчёт снов? О чём ты видишь здесь сны?

– Я редко их вижу, – ответил я, изо всех сил пытаясь что-то вспомнить. – Странная вещь: меня давно мучают кошмары, ещё с тех пор, когда я бежал из тюрьмы. Вижу жуткие сны: как меня ловят или я с кем-то дерусь, не давая себя поймать. Но с тех пор, как мы очутились здесь, – уж не знаю, разреженный воздух тому причиной, или я так устаю и замерзаю, когда ложусь спать, или же мысли мои настолько заняты этой войной, – кошмары прошли. Здесь их не было. А пара хороших снов мне приснилась.

– Продолжай.

Я не хотел продолжать: сны были о Карле.

– Просто… счастливые сны о любви.

– Хорошо, – пробормотал он, кивнув несколько раз и убирая руку с моего плеча. Казалось, он удовлетворён моим ответом, но выражение лица было печальным, почти мрачным. – У меня тоже здесь были сны. Мне снился Пророк. Нам, мусульманам, запрещено рассказывать кому-нибудь свои сны о Пророке. Когда они снятся нам, это очень хорошо, просто замечательно – такое нередко случается с правоверными, но мы не должны рассказывать, что видели во сне.

– Почему? – спросил я, дрожа от холода.

– Нам строго запрещено описывать черты лица или говорить о нём так, словно ты его видел. Таково было желание самого Пророка: ни один мужчина, ни одна женщина не должны ему поклоняться, только перед Аллахом допустимо демонстрировать своё религиозное рвение. Вот почему нет никаких изображений Пророка – ни рисунков, ни картин, ни статуй. Но я действительно видел его во сне. И я не очень хороший мусульманин, потому что рассказываю тебе об этом. Он шёл где-то пешком, а я проехал мимо на своей прекрасной, дивной белой лошади и, хотя я не видел его лица, я знал, что это он. И я спешился и отдал ему лошадь. Мои глаза в знак уважения всё время были опущены. Но в конце концов я поднял их, чтобы увидеть, как он уезжает прочь в лучах заходящего солнца. Вот такой сон я видел.

Он выглядел спокойным, но я знал его достаточно хорошо, чтобы заметить уныние в глубине его глаз. И там было ещё нечто, новое и необычное, – мне потребовалось несколько мгновений, чтобы это осознать: страх. Абдель Кадер Хан был напуган, и я ощутил, как бегут мурашки по моей собственной напрягшейся коже. Смириться с этим было трудно: до сих пор я искренне верил, что Кадербхай ничего не боится. Взволнованный и обеспокоенный, я поспешил сменить тему разговора.

– Кадерджи, извините, что говорю о другом, но я хотел бы задать вам вопрос. Я много думал о том, что вы однажды сказали. Вы говорили, что жизнь, сознание и всё такое прочее – порождение света от «большого взрыва». Значит ли это, что свет и есть Бог?

– Нет, – ответил он, и эта внезапно охватившая его пугающая депрессия уже не отражалась на его лице, её прогнала ласковая улыбка. – Я не думаю, что свет – это Бог. Думаю, можно сказать, и это звучит разумно, что свет – язык Бога. Посредством света Бог разговаривает с Вселенной и с нами.

Я поздравил себя с удачной сменой направления беседы и настроения Кадера. Стал топать ногами и шлёпать себя по бокам, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Кадер последовал моему примеру, и мы отправились назад к лагерю, растирая замёрзшие руки.

– Если говорить о свете, то этот свет какой-то странный, – говорил я, выдыхая клубы пара. – Солнце сияет, но оно холодное. В нём нет тепла, и ты ощущаешь себя так, словно попал в мёртвую зону между холодным солнцем и ещё более холодной тенью.

– Мы выброшены на берег в переплетении мерцаний… – процитировал Кадер, и я так поспешно обернулся к нему, что ощутил резкую боль в шее.

– Что вы сказали?

– Это цитата, – ответил Кадер после паузы, понимая, насколько это важно для меня. – Строчка из стихотворения.

Я вытащил из кармана бумажник, порылся в нём и извлёк сложенный листок бумаги, настолько измятый и истёртый, что, когда я развернул его, места на сгибах оказались порванными. То было стихотворение Карлы, переписанное мною из её дневника двумя годами раньше, когда я пришёл в её жилище с Тариком в «ночь диких псов». С тех пор я носил его с собой. В тюрьме на Артур-роуд полицейские офицеры отобрали у меня эту страничку и разорвали на мелкие кусочки. Когда Викрам выкупил меня из